Почему?
Я посмеивался над суеверием, поселившимся в их простых душах, ощущая себя выше их. Почему они испытывали ужас? Снаружи стояла зимняя ночь, и доносились пронзительные стоны ветра.
Иногда высоко в небе ухали ночные хищники, а когда луна крохотным сверкающим блюдечком замирала в углу верхнего стекла, трещали камни, лопаясь от мороза.
К полуночи Осип готовил нам горячий напиток, который называл «чур» или «скур».
Это было питье почти черного цвета. Оно источало приятные запахи неведомых мне трав. Я пил его с наслаждением; с последним глотком меня охватывала истома; я испытывал неведомое чувство благополучия, мне хотелось смеяться и говорить ради того, чтобы попросить еще одну чашку. Но я уже был не в силах произнести и слова, многоцветное колесо начинало крутиться перед моими глазами, и я едва успевал рухнуть на свою походную кровать, чтобы провалиться в сон.
Нет, я не боюсь проводить ночи на кладбище. Я больше всего опасаюсь скуки, а потому веду дневник, вернее — заношу в тетрадь свои мысли, не ставя даты.
Именно из этой тетради я почерпнул все, что относится к моему удивительному приключению, господин следователь. Мне не хотелось бы заставлять вас выслушивать поэтические описания могильных плит в снежных шапках, соображения о Григе и Вагнере, рассуждения о литературных пристрастиях и философские отступления о страхе и одиночестве.
Осип и Величо балуют меня! Какие удивительные меню!
Вчера, когда у меня не было аппетита, они, до смешного, разволновались.
Величо осыпал своего компаньона упреками и руганью за то, что тот с небрежностью отнесся к приготовлению пищи.
С тех пор Осип постоянно расспрашивает меня о вкусах и любимых блюдах. Какие славные люди!
При таком режиме питания я должен был бы растолстеть как боров. Но нет. Скажу даже, что иногда себя чувствую совершенно разбитым.
Вчера я впервые испытал страх. Однако следует признать, что происшествие было всего-навсего неприятным.
В сумерках, когда я выходил из боковой аллеи, тишину разорвал ужасный вопль. Мне показалось, что тут же из дома выскочил и скрылся в густых зарослях Величо.
Когда я вернулся в сторожку, Осип пристально вглядывался в кустарник. Я спросил, что за зов раздался. Он ответил, что кричал кулик. Наутро Величо сообщил, что убил его.
Странная птичка с длинным клювом, похожим на кинжал, и противный голос, несмотря на грациозность!
Я рассмеялся, щупая шелковистый хохолок, но смех мой звучал фальшиво, а чувство тоски полностью не рассеялось, как мне хотелось бы.
Решительно, здоровье у меня ухудшилось. Хотя я поглощаю пищу, как голодный волк, а Осип буквально превосходит себя в кулинарных чудесах. Но утром непонятное томление держит меня в постели, хотя на плитах пола играет солнце, и доносятся выстрелы карабина Величо и звон кастрюль Осипа.
Глухая боль терзает кожу за левым ухом. Я рассмотрел это место в зеркало — там красноватая припухлость. Маленькая, пустяковая ранка, но как она болит…
Сегодня, когда я бродил в зарослях, преследуя дикого голубя или бекаса, что-то шевельнулось в ветках по соседству; я увидел красавца-фазана с гордо покачивающейся головой на тонкой шее. Оказия была редкой. Я выстрелил. Раненая птица бросилась прочь, волоча перебитое крыло.
Я припустил за ней — отчаянное преследование началось. И вдруг я застыл, забыв о добыче. Я услышал голос. Хриплый и жалобный. Слова произносились на незнакомом языке, звучали они почти умоляюще.
Я оглянулся — позади плотной изгороди кедров и елей темнело здание. Это был мавзолей герцогини.
Я попал на запретную территорию.
Вспомнив о предупреждении Величо, я пошел назад, заметив в последний момент, как он, бледный как смерть, появился из-за кустов. Шапки на нем не было.
Вечером я заметил у него на правой щеке бледную царапину. Мне показалось, что он пытается спрятать ее от меня.
Скоро полночь, мои компаньоны играют в кости; вдруг сердце мое замирает от ужаса. Рядом с домом закричал кулик.
Боже! Какой ужасный крик!
Словно от ужаса вопит все кладбище Сент-Гиттон.
Величо с кожаным стаканчиком в руке застыл как статуя; Осип глухо вскрикнул и бросился к печке, где разогревался «чур». Он буквально впихнул чашку мне в руки — пальцы его дрожали…