Здесь же… Здесь вымощенная круглыми булыжниками мостовая. На весь Париж таких от силы пять. Чьи-то руки в латных рукавицах впились так, что вот-вот лопнет кожа, и тащат её куда-то, и им всё равно, что она может подвернуть ступню, и тогда им придётся нести её на руках или волочить по земле. Так… Ещё одни ворота. Мощёный гладкой брусчаткой двор. Дверь, ведущая куда-то. Явно внутрь. Каменная винтовая лестница холодна, как зимний лёд. Но… мы не спускаемся в подземелье. Мы поднимаемся вверх. Откуда-то оттуда шум. Гам. Чад. Запах еды… Что-то знакомое… Неужели?! Да! Под ногами шелестит свежее душистое сено, толстым слоем покрывшее пол, и в то же мгновение мешок с головы сорван чьим-то движением, верёвки падают, и Аньесс не падает вместе с ними, потому что латные ладони продолжат стискивать её со всей силой.
— Цыганская девушка! — хорошо известный голос человека, которого она не видит глазами, ещё не успевшими привыкнуть к свету, пусть это всего лишь свет чадящих факелов, но прекрасно узнаёт его по произношению и интонации судейских крючкотворов из Шатле, — за тобой, что зовёт себя Эсмеральдой, много преступлений, дающих мне, Клоду Фролло, прево его величества короля Франции Карла, поручившего мне хранить его честь и достоинство в добром городе Париже, право и полномочия повесить тебя на Гревской площади или на холме Монфокон, предварительно подвергнув твоё тело испытанию на дыбе. Однако же, всемилостивый Господь наш второй год подряд готов дать тебе незаслуженный тобою шанс на спасение твоей жалкой и никчемной жизни…
— Опять Двор Чудес? — возможно, речь королевского чиновника продолжалась бы ещё бесконечно долго, если бы мнимая цыганка не прервала его вопросом, прозвучавшим как форменная наглость.
— О, да! Свойственная твоему проклятому Богом племени хитрость избавляет меня от печальной необходимости растолковывать тебе заново всё то, что тебе предстоит, — Фролло был истинным представителем своей корпорации — его нисколько не смутил словесный выпад Эсмеральды, и он продолжил следовать одному из главных заветов, усвоенных им на скамье юридического факультета Сорбонны — о самых простых вещах следует говорить максимально сложно и туманно. — Тебе должно быть ведомо только одно: Жаклин, что была доставлена из Ардеш, где её признали виновной в связях со зловредной сектой вальденсов, сегодня навеки отдала себя дьяволу, переев копчёной селёдки. Надеюсь, наш добрый Господь не помилует эту многогрешную душу, ибо мерзость деяний оной не может быть искуплена даже самыми страшными муками…
— Если Господь так же добр к людям, как вы, мессир прево, он поступит именно так, — она попыталась произнести эти слова нарочито почтительным голосом и, воспользовавшись тем, что, наконец, стражники отцепились от нее, позволив принять более свободную позу, даже слегка присела в подобии реверанса, смотрящемся особенно издевательски в сочетании с пёстрым и оборванным цыганским нарядом…
— Я вижу, ты готова к роли, — прево говорил бесстрастно, словно очередная дерзость его вовсе даже и не тронула.
— К роли? — её удивление было вполне неподдельным, несмотря на всю ненависть к Фролло, закипавшую подобно смоле в том адском котле, который судья ей был бы счастлив приготовить.