Эрик вздыхает и просовывает безвольные руки Нины в рукава пальто, повязывает шарф, затягивает шнурки на ботинках, покрывает голову беретом. Свежий воздух — это хорошо. На него можно положиться. С ним-то все ясно и понятно. Он еще поиграет один.
***
Они снова сидят на скамейке в парке. Здесь всегда спокойно. Толпа течет мимо, никто не обращает на них внимание. Эрик кладет голову Нины себе на плечо и начинает тихо напевать:
«Зима пройдет и весна промелькнет. И весна промелькнет».
Слова сами срываются с его обветренных и обкусанных губ. Слова, приходящие к нему из детства голосом матери. Эти слова звучат не только для Нины. Они, как целительный бальзам, заживляют заеды в уголках рта и в уголках сердца.
Эту песню придумали люди, эту песню пела ему мать, эта песня всегда нравилась Нине. Он знает: дочь его слышит. За стеной отрешенности и безразличия она его все равно слышит. Всегда.
«Увянут все цветы, снегом их занесет, снегом их занесет… И ты ко мне вернешься — мне сердце говорит. Мне сердце говорит».
Слова действуют как машина времени, перенося в дни минувшего прошлого, к дому, дождю, лесу, спокойствию, силе. От воспоминаний теперешний Эрик чувствует себя слабым и старым. Постоянно скрываться — это его изматывает; постоянно бояться чужой смерти — это тоже его изматывает. Смерть забрала у него все. Смерть отбросила его на тысячи километров от того, что было для него дорого. Теперь у него есть только Нина и эта скамейка в парке, на которой он еще чувствует себя Леншерром, но не Магнето.
Эрик выходит из своей задумчивости и, продолжая нашёптывать слова колыбельной, озирается по сторонам. Сегодня он один. Грузный человек с большим ртом, в котором пропадает одна сигарета за другой, не пришел. Почему он про него вспомнил? Ему вовсе не нужна компания. Но воспоминание о тяжелой руке на плече неожиданно приятно пригрело сердце.
Эрик дернул плечом, неосознанно провожая воспоминание. Нина открыла глаза и погрузила свой печальный отрешенный взгляд прямо в него. Хоть так. Хоть это. Эрик наклоняется, чтобы и нежно, и благодарно поцеловать дочь в лоб. Хорошо. Немного контакта и безмятежности.
— Я здесь, милая. Я всегда буду здесь. Все уладится. Обещаю тебе. Все будет хорошо.
Нина снова закрывает глаза и засыпает. Она много спит. Во сне она спокойная, в ее снах нет ужаса и боли, в ее снах уютно и красиво.
— Здравствуйте, господин Джэкуэ!
Эрик подскакивает от неожиданности. Прямо напротив него стоит вчерашний говорун. В полный рост он кажется еще массивнее и необъятнее. Гигант протягивает ему руку, и Эрик, убедившись, что малышка не проснулась от столь громкого приветствия, неуверенно отвечает пожатием сильной натруженной ладони.
Датчанин трактует неуверенность Эрика по-своему и продолжает:
— Помните меня? Я господин Deiz ar Varn. Мы с вами вчера разговаривали.
Эрик кивает, опять нерешительно. Человек-скала кажется ему указателем на пустынной ночной дороге, к которому так или иначе предстоит вернуться, чтобы не пропасть. Он немного отодвигается, давая понять господину ар Варну, что они с Ниной ничего не имеют против его неизбежной компании.
Ар Варн не заставляет приглашать себя дважды, усаживается и моментально оказывается с сигаретой во рту. Эрик, невольно следя взглядом за движением его массивных рук, впервые замечает нервные, чувственные, усталые губы своего собеседника, сложившиеся в ухмылку неудачника.
— Посмотрите на них, — буднично начинает говорить господин ар Варн так, будто разговор и не прерывался со вчерашнего дня. — Все спешат, все бегут, и, заметьте, бегут в одном направлении. Куда, спрашивается? От чего? От проблем? От скуки? Они даже не подозревают, что там, куда они так спешат, их, скучая, ждет гроб.
Эрик, как и в прошлый раз, не понимает ни слова, но голос все так же успокаивает, расслабляет, ведет за собой, и, подчиняясь его убежденности, Эрик смотрит в указанном серым огромным пальцем направлении.