«Он в ярости, — значилось на первом листе. — За то, что я совершил, жертв станет неизмеримо больше».
— Но зачем вы это совершили? — спросил я. — Теперь будете передавать его слова на бумаге. Ради чего было причинять себе вред?
«Я был в отчаянии, — объяснил Можицкий. — Но стало хуже. За свою строптивость я должен буду видеть его жертвы».
— Он будет вам их показывать?
«Я буду это делать».
— Не понимаю.
«Я должен выйти из камеры и показать того, кому суждено умереть следующим».
Юрковский не возражал, а точнее — ему было все равно. Алфимов от комментариев воздержался. В сопровождении двух охранников мы с Можицким вышли из камеры. Он повернулся и пошел по коридору. Мы двинулись за ним. На развилках арестант замирал на какое-то время, поворачивался в известную лишь ему сторону и шел дальше. Словно он уже бывал здесь не раз. Выйдя на улицу, мы направились к баракам, затем зашли в один из них. Можицкий подошел к кровати, на которой отдыхал после ночного дежурства унтер-офицер Терехин, и указал на него рукой.
Услышав шум от сапог, Терехин открыл глаза и вскочил, ничего не понимая.
— Что? Что такое? — растерянно оглядывал он всех нас.
— Как ваше самочувствие, Пантелей? — спросил я его.
— На дежурстве как будто слабость почувствовалась, морозить стало, — он поежился. — А почему вы спрашиваете?
Какое-то время он глядел на меня, затем на Можицкого, пока до него не дошло.
— Нет! — замотал он головой. — Почему я? За что?
Неожиданно Пантелей вскочил и бросился на Можицкого, повалив его на дощатый пол.
— Сволочь! — кричал Терехин, сдавливая арестанту горло. — Сам подыхай, бесово отродье!
Охранники насилу его оттащили. Можицкий отбежал к стене, кашляя, нечленораздельно мыча и бросая на Терехина испуганные взгляды. Я попросил отвести его обратно в камеру, а унтер-офицера проводил до лазарета. На пути туда Пантелей пустил слезу.
Вскоре в лазарете появился Алфимов.
— Черт! — выругался он, глянув на Терехина. — Лучшие мои люди!
Доктор Госс слушал Пантелею легкие.
— Хрипов не слышу, — констатировал он.
— Почему мы? — внезапно спросил Николай.
— То есть, — не понял я.
— Четвертый случай заболевания. Заключенных как будто обходит стороной, — пояснил Алфимов.
— И правда! — поразился я догадке. — Может ли сей факт что-то значить?
— Обязательно, — кивнул Алфимов. — Я поразмышляю, а вы вместе с Госсом постарайтесь помочь Терехину хотя бы еще чуть-чуть продержаться. Эх, надо было ему удавить Можицкого ко всем чертям!
Доктор Госс и я искали хотя бы какое-то решение, когда мне принесли послание от Можицкого. Читая, я решил не обращать на него внимания, но арестант написал, что знает, как помочь больному. Вскоре я уже находился в его камере.
«У демонов возник спор. Демон Пепла пожелал стать первым. Я обещал помочь. Он спасет жертв Демона Окаменения».
— Пока плохо понимаю, — признался я.
«Не будет жертв — путь Демону Окаменения сюда закрыт. Вместо него придет Демон Пепла. Демон Окаменения поражает людей. Демон Пепла их спасает. Я могу спасти того офицера».
Спрашивать Юрковского я не стал, а в сопровождении охранников препроводил Можицкого в лазарет. По моей же просьбе туда пригласили Алфимова.
— Терехину стало хуже, — сообщил Госс. — Температура поднялась. И еще вот глядите, — он взял Пантелея за руку и чуть сдавил ноготь на его пальце — там сразу появилась капля крови.
Терехин стонал. Можицкий подал мне лист бумаги:
«Мне нужна чистая вода и пепел. Скорее».
Требуемое принесли. Можицкий плеснул воды в кружку, насыпал туда щепотку пепла и принялся что-то нашептывать. Терехин заметался на кровати, его начало трясти. Я напрягся, глядя то на Можицкого, то на глаза Пантелея, из которых вот-вот брызнут кровавые слезы.
Наконец Можицкий подбежал к унтер-офицеру, приподнял его голову и влил в рот содержимое кружки. Терехин проглотил, но судороги его не утихали. Никто не проронил ни слова. Алфимов стоял у дальней стены, сложив руки на груди. Пантелей еще какое-то время стонал и трясся, но постепенно затих. О том, что он жив, наглядно говорило тяжелое прерывистое дыхание. Доктор Госс наложил Терехину смоченную повязку на лоб. Николай также молчком покинул лазарет. Лицо его было мрачным.