А мастер витражей вытянул руки, будто собирался лететь к этому облачному окошку, и в лице его отец Бернард прочел почти священный экстаз.
- Вот оно! - выдохнул Агнис. – Теперь я знаю, каким должен быть этот цвет…
Всю дорогу к дому в тот вечер священник встревоженно спрашивал себя – что же случилось, что так взволновало его в этой просьбе помолиться о синем небе, кроме ее нелепости? И когда он уже почти убедил себя, что сегодня не случилось вовсе ничего необычного, отец Бернард услышал необычайно радостный детский смех. Необычайно, говорю я – ибо в Лойдене дети почти не смеялись, они были тихи и печальны, как маленькие взрослые.
На маленькой площади перед давно высохшим каменным колодцем играло трое детей – девочка лет восьми и двое мальчишек поменьше. Они смотрели на тусклое как всегда солнце сквозь цветные стеклышки, которые аккуратной горкой лежали у их ног.
- Солнце синее! – кричала девочка.
- Желтое, как цыпленок! – вторил ей один мальчик.
- Коричневое! – взвизгивал другой.
В этой детской игре не было ничего необычного, и все же священник поднял голову и поискал глазами солнце. Но солнце было самым обыкновенным, тусклым, лойденским, и едва пробивалось оно сквозь густой грязно-белый слой облаков.
- Здравствуйте, дети, - сказал отец Бернард, и дети тотчас отложили свои стеклышки и подошли к нему. Снова превратившись в маленьких взрослых. – Скажите, кто дал вам это?
Дети молчали, переглядываясь.
- Это рыжий мастер дал, - наконец ответила девочка, робко улыбнувшись.
Отец Бернард кивнул, а потом, повинуясь невольному порыву, снова обернулся и посмотрел на солнце. И ему захотелось вдруг, чтобы солнце стало синим. Или коричневым. Или желтым. И чтоб из туч вылетел диковинный золотой гусь – такой, про которого говорится в сказках, - пробил бы облачное покрывало и, громко гогоча, опустился бы на площадь. На долю мгновения отец Бернард увидел нестерпимо сияющее гусиное крыло и ярко-золотой клюв, разевающийся в гоготе, как в смехе, и едва не выпустил книгу, которую держал подмышкой.
«Господи, помилуй!» - мысленно одернул себя священник и поспешил прочь.
Дома он поставил перед собой заправленный маслом светильник и раскрыл принесенную книгу. Это было сочинение одного из раннехристианских схоластов с более поздними комментариями, переписанное так небрежно, что в некоторых местах комментарии путались с основным текстом, и одно трудно было отделить от другого.
«В древности были глупцы, кои рекли, будто мир был сотворен из Божьего смеха», - читал отец Бернард. Вдруг представилась ему балюстрада – та самая, на которую выходят окна книгохранилища, но не серая, а залитая солнцем. И звенящая от радостного и свободного смеха.
Этот смех звучал в ушах отца Бернарда, когда он на следующий – воскресный - день читал с амвона проповедь, и хотя он решительно не мог после вспомнить, что именно он говорил, по блестящим глазам и полной тишине, застывшей в соборе, он понимал, что проповедь его дошла до душ и сердец. Окружающее представало перед отцом Бернардом во всех деталях, будто он смотрел на мир сквозь одно из тех стекол, которые мастера обтачивают выпукло и потом вставляют в оправу, в помощь ослабевшим глазами.
С амвона он видел графиню Абигайль де Фурнель, сидящую на отдельной почетной скамье, и впервые заметил, как нежно и красиво ее лицо, как горит таинственный огонек в ее глазах.
И когда графиня попросила проводить ее до кареты, отец Бернард согласился с почти детской радостью.