Спальня встретила ее сонным сопением Тильды. Гермиона забралась на свою кровать, села по-турецки, накинула на плечи одеяло и опустила голову. Она поражалась тому, как очерствела за эти два дня. Что этот дождь сотворил, какие семена посеял в ее душе, если ее начал раздражать даже сон ребенка. Гермионе на миг подумалось, что действие дождя отдаленно напоминает действие крестражей. Она вспоминала, как ее милый, чуть простоватый, добрый Рон становился злым, желчным и равнодушным, когда носил на шее цепочку с медальоном-крестражем. Что-то похожее теперь происходило и с Гермионой. Каждых вздох Тильды отдавался эхом в голове, поднимая одну волну раздражения за дугой. Сначала эти звуки казались слишком громкими, будто Тильда дышала прямо в ухо, затем, напротив, стали чересчур тихими, будто Тильда решила вовсе не дышать. Гермиона смотрела на нее – насколько позволял царивший в комнате мрак и изредка пробивавшиеся через неплотно задернутые шторы вспышки молний – и на смену раздражению приходила ненависть. В какой-то момент Гермиона четко осознала, что до зубовного скрежета ненавидит Тильду и больше всего на свете хочет, чтобы ее не было. Чтобы она пропала отовсюду: с кровати Джинни, из этой комнаты, из этой Башни, из школы, из страны, из жизни Гермионы и в целом из мира. Она почувствовала, как руки сами собой сжимаются в кулаки, и испугалась этого ощущения. Гермиона никогда ранее не испытывала ненависти ни к кому. Когда друзья ненавидели Волдеморта, она просто понимала, что это их долг, их первейшая обязанность – победить его. Можно было подумать, что она ненавидела Долорес Амбридж – но нет, она всего лишь раздражала своей некомпетентностью, своим маниакально настойчивым повторением любого бреда за Министром. Она могла бы ненавидеть Малфоя – но и он не удостоился этой участи. Он просто надоедал, выводил из себя в течение последних семи лет, но ненавистью это назвать нельзя было. Именно поэтому сейчас, в одно мгновение возненавидев Тильду, Гермиона испугалась и одернула сама себя: «Она всего лишь ребенок, и она спит. Неужели я стала настолько злой, настолько жестокой, что способна возненавидеть ребенка за то, что у него есть возможность поспать?» Ответом ей были лишь тишина и темнота. Гермиона попыталась отогнать это ужасное, абсолютно чуждое ей чувство, и мысли переметнулись к другому, тоже нетипичному для нее переживанию по фамилии Малфой. Она неосознанно потерла запястье, за которое он держал ее, и чуть не взвыла, обхватив руками голову. Она в который раз усомнилась в своих моральных качествах.
«Мерлин, что я творю? Я два дня назад лишилась любимого человека! Как я посмела гулять по школе, да еще и с Малфоем? Более того – Мерлин милостивый – держа его за руку! Все-таки я самый черствый человек в мире, раз способна вот так просто предать память, попросту продать ее за украденный где-то свет! Нет мне прощения». Тоненький голосок разума пытался возразить, что за Малфоя она держалась исключительно ради того, чтобы немного полюбоваться светом, исходившим от Руки Славы, что это ни в коем случае не продажа и не предательство, что это не увеселительные прогулки, а попытки помочь профессору МакГонагалл в спасении других студентов и школы в целом. Но тот зычный голос, что именовался совестью, заглушал эти доводы. «Так, выходит, Джинни была права, и ты никогда не любила Рона, раз смогла так быстро его забыть. И про Гарри забыла, хотя имела наглость называться его лучшей подругой. Злобная лгунья, ты и Джинни так называла. Тогда как ты позволила этой маленькой дряни занять ее место? С глаз долой – из сердца вон, не так ли, Гермиона? Променять Рона, Гари и Джинни на эту Тильду и Малфоя!»
Гермиона помотала головой, прогоняя гадкий внутренний голос, но он был неумолим:
«Малфой, конечно, еще хуже. Он вообще думать забыл об Астории, стоило ей ревоплотиться. Только он и может быть хуже тебя, Гермиона. Вы просто идеальная парочка, раз устраиваете милые вечерние прогулки на костях своих любимых»
Гермиона зажала уши, как будто голос шел извне, и она могла его таким образом заглушить. Но все получилось наоборот, голос в голове стал еще громче, бесконечно повторяя: «Свидания на костях любимых! Свидания на костях любимых».
- Это не было свидание, - проговорила Гермиона, достаточно тихо, чтобы не разбудить Тильду, но все же перебивая внутренний голос. У нее самой в голове не укладывалось, как она может так поступать, и помощь внутреннего голоса в осознании себя полным моральным ничтожеством была лишней.
За окном сверкнула особенно яркая молния, и ее отблеск пробился через неплотно закрытые шторы, осветив тонкую фигуру, стоявшую над кроватью Тильды.
- Пытаешься занять мое место, Грейнджер? – спросила она, и Гермиона с ужасом узнала голос Астории Гринграсс.