Доктор приставил трубку к груди больного:
— Дышите!
Дьюар послушно потянул носом. Пахло подснежниками.
— Не дышите!
Селестен упорно смотрел на часы. И что он в них такого нашёл! Мужчине вдруг показалось, что юноша просто-напросто не хочет смотреть на него, избегает это делать и поэтому-то смотрит на стену так прилежно, точно ученик, который боится навлечь гнев учителя тем, что посмотрит куда-нибудь в сторону от предмета изучения… Длинная и занудная мысль, повергшая больного в смущение, близкое к отчаянью.
Вся эта докторская «процедура» заняла не больше четверти часа, но Дьюару показалось, что длилась она целую вечность. Как же он обрадовался, когда врач наконец-то собрал всё своё снаряжение и выдал что-то про необходимость свежего воздуха и витаминов.
Селестен повернулся в их сторону и кивнул доктору:
— Я за этим непременно прослежу.
Но он по-прежнему даже и полвзгляда не бросил на Алена. Тот почувствовал себя так, словно ему не хватает воздуха. Какая-то стена сама воздвиглась и их разделила. Может, это из-за вчерашнего разговора?
Селестен тем временем проводил доктора, закрыл за ним дверь спальни и, ещё не оборачиваясь от двери, негромко сказал с непередаваемым оттенком презрения в голосе:
— Как же вы отвратительно себя вели, господин Дьюар!
Это «господин Дьюар» задело сильнее, чем тон и смысл.
— Что? — Он даже привстал насколько мог.
Селестен медленно развернулся и так же медленно прошёл к окну:
— Да, отвратительно. Настолько отвратительно, что я и высказать не могу.
Он всё смотрел в сторону.
— Почему вы не смотрите на меня?
Труавиль повернулся и пригвоздил мужчину взглядом. Этот взгляд был настолько тяжёл, что Алену показалось, точно на него с размаху бросили что-то свинцовое.
— Вам легче от этого взгляда? — насмешливо спросил Селестен, скрестив руки на груди и уже не отводя от него глаз. — Легче?
— Я бы так не сказал. — Ален сам отвёл взгляд, поскольку тяжело было отчего-то смотреть в эти бездонные омуты, искры в которых пронзали как стрелы. — Отчего вы такой, Селестен?
— И вы ещё спрашиваете? — Труавиль вскинул голову, и золото солнца заиграло в его кудрях, но глаза остались тёмными. — Сегодня утром с мадам Кристи вы были до омерзения грубы. И это отвратительно, поскольку это было абсолютно беспричинно. И не нужно на меня так смотреть! Мне не нужно ничего объяснять. Со мною вы тоже были грубы, но я вам это прощаю. Я вас раздражаю, ведь так?
Ален сделал над собой усилие и снова посмотрел в этот взгляд — взгляд совести.
— Я и вправду был груб, — сказал он наконец. — Когда будете уходить, позовите её, я хочу извиниться. И вы меня извините… Я веду себя как… Просто я ненавижу докторов. Но это, конечно же, не повод срываться на всех подряд. Простите.
Он ожидал чего угодно, но не улыбки. А Селестен неожиданно улыбнулся:
— Поздравляю, вы делаете успехи. Похоже, вы поняли, наконец, что хорошо, а что плохо. Забудем эту маленькую неприятность, Ален. Но впредь запомните: подобные поступки отвратительны.
— Я и сам знаю. — Дьюар покраснел и опустил глаза. — Обещаю…
— Не обещайте. Обещания дают лишь для того, чтобы их нарушить, либо чтобы отвязаться. —Труавиль мягко сверкнул глазами и широко распахнул окно. — Слышали, что сказал доктор? Вам нужен свежий воздух.
Пахло уже совсем по-весеннему. Алену опять стало тоскливо, но Селестен перехватил это чувство и направил его в нужное русло. Он подошёл к лежащему, вынул из внутреннего кармана сюртука небольшой флакон и подал его Дьюару:
— Вот, кстати, как я и обещал. Одеколон, который вы просили.
— Спасибо! — Ален благодарно сжал его руки.
Юноша отчего-то покраснел и поспешил вернуться к фортепьяно:
— Не стоит. Сыграть вам?
— Конечно! — воскликнул Ален с облегчением, чувствуя, что рифы и мели, кажется, миновали.
Музыкант открыл крышку и заметил:
— А между прочим, зря вы отказались от завтрака. Он сегодня замечательный!