Миххик услышал бесконечно далекий вскрик Черкашина. Сквозь стену дождя, увидел бегущего к бортику дома Олега.
Савельев не почувствовал, не помнил, как упал. Его тряс Жека, что-то кричал. Но голос друга ускользал, звуки тонули в подступившей ватной тишине. Над ними вспыхнула молния, обнажая кипящее дождем небо. Мягкие, холодные облака стремительно ринулись вниз. Крохи света померкли, растворились в опустившихся облаках. И Миххик тоже утонул в этом ничто.
* * *
Топольский стоял над лежащим следователем. Жека обернулся к Олегу.
– Успел отключится, – сказал Топольский, качнув головой. Нео упрямо глядел на Савельева, будто ожидая, что тот сейчас встанет, что все понарошку.
Дождь не унимался. Тело следователя исказилось, выцвело, болезненно мигнуло, и Савельев исчез.
* * *
…Где-то слышится скрип несмазанных металлических петель. Миххик всматривается сквозь плотный туман, туда, откуда доносится визг. Снова. И снова. И опять.
Савельев делает шаг. Под ногами – мелкий гравий, которым засыпают дорожки и детские площадки во дворах. Камешки приятно, знакомо, хрустят под подошвой ботинок. Он идет осторожно. Туман холодной изморосью ложится на лицо и руки. Из белесой дымки постепенно пробиваются черты тех самых качелей, стоявших в их дворе, – сваренных из стальных жердей, выкрашенных в синий и желтый цвета. Они вырисовываются из пелены тумана огромным циркулем, между ножек которого качается ребенок.
Савельева колет в грудь старая боль. Миххик оступается, замирает. Сердце часто-часто, натужно бьется.
Ребенок его замечает. Он резко выставляет ножки, чтобы затормозить, чертит кедами две глубокие борозды в гравийной насыпи.
– Папа, папа! – радостно кричит Пашка. Он бежит к Миххику навстречу, широко расставив руки. На нем смешная голубенькая футболка с Микки-Маусом, легкие бежевые шорты и стоптанные, его любимые кеды. Савельев опускается на одно колено. Мимо воли, не задумываясь, открывает объятия, и Пашка воробушком плюхается о его грудь, обвивая худыми ручонками шею.
Савельева разрывает изнутри. Он держится, чтобы не заплакать, но на глазах предательски выступают слезы. Воспоминания голодным черным вороньем терзают его душу. Миххик отстраняет сына, всматриваясь в родные глаза, проводит дрожащей ладонью по русым волосам.
– Пашка... – сипло произносит Савельев, не веря в то, что видит. По его щеке катятся слезы. Он шепчет: – Пашка-Парапашка...
Сын смеется, запрокидывая голову, и чешет щеку – это Миххик, как всегда не побрился.
– Мышонок, – говорит Миххик, чувствуя, как теплеет в груди.
Мальчик кладет ладошку на щеку отца, отдергивает и улыбается. У него, как и тогда, давным-давно, один передний зуб длиннее другого.
– Колючий, – звенит его голос.
Савельев выпускает сына и смотрит в карие глазки.
– Но ты же... – Миххик запинается, стараясь подобрать нужное слово. Голос ломается от волнения. Но правильное слово так и не находится: – Ты же... умер, – говорит он тихо.
Пашка как бы виновато пожимает плечами и отступает на шаг. Он разворачивается, глядит куда-то вверх. Миххик поднимается с колена и смотрит туда же, куда и сын.
За поволокой тумана он замечает силуэт дома. Серый прямоугольник на фоне дымной завесы, уходящий ввысь. Это их дом.
– Идем, – весело говорит Пашка и машет рукой. Он «по-деловому», вразвалочку идет сквозь сизую взвесь. И туман перед ним расступается, обнажая знакомый дворик.
Миххик боится. Он редко в своей жизни испытывал настоящий страх. Но сейчас ему страшно как никогда.