Он схватил меня за волосы и откинул мою голову, чтобы я посмотрела ему в глаза.
— И ты будь осторожна, Вивиан, — хрипло произнёс он. — Терпение не моя добродетель.
Я не нуждалась в его терпении или милосердии. Я сама пришла в его постель.
Я обняла его голову руками, отстраняя от себя, пытаясь рассмотреть его, чтобы запомнить, каким был мой мужчина, когда я ещё любила его.
Капли пота стекали по лицу Артура и падали на подушку и мне на грудь. Наши тела вновь столкнулись со звуком удара; бедра мои болели от его пальцев и непрерывных толчков. Его напор оставался безжалостным. Он раскинул мои руки, ухватив за запястья. Теперь я была прикована к постели, подобно Прометею на его одинокой скале, мучимая любовью, которую не была способна принять целиком. Мои ступни упирались в его плечи, я смотрела на него снизу, и он казался мне огромным.
Я сеяла искры и получила своё пламя.
Артур потянул меня к себе, я вскрикнула, он зажал мне рот губами, но это был вовсе не поцелуй, а ещё одно нападение. Затем он подхватил меня под живот, вынуждая повернуться к нему спиной, и поставил на четвереньки.
Артур Пендрагон не был тем мужчиной, чью жажду можно было легко утолить.
Мы терзали друг друга всю ночь. Наутро, когда я пришла в себя, лёжа головой у него на груди, а наши взмокшие тела были всё ещё плотно прижаты одно к другому, бедро к бедру, Артур вдруг сказал:
— Будь мне другом, Вивиан. Не врагом.
Его голос немного дрожал, глаза были закрыты.
Я чувствовала себя разбитой, сытой, по-хорошему пустой. Возле самого моего уха с противоестественной разрежённостью и силой билось его сердце. Я любила это сердце больше, чем своё.
И теперь, когда Мерлин говорил мне о бесстрастности, всё у меня внутри дрожало от клокочущего смеха.
Я потянулась к нему и медленным движением приложила ладони к его лицу с обеих сторон.
— Но я хочу его себе, — просто сказала я. — Можешь ты это понять? Хочу зависимости и поклонения, страсти, хочу спорить и мириться, хочу сидеть подле его трона, хочу быть матерью и женой. Я хочу прожить жизнь, всего одну, но чтобы она была настоящей. Я хочу быть живой!
Мерлин взял мои руки в свои, такие горячие от волнения, что казалось, будто они обжигали мне кожу.
— Нимуэ, — его голос был очень нежным, а глаза полнились печалью. — Это невозможно. Я же говорил тебе, всё обернётся трагедией. Страдание, снова одно страдание.
— Ты сказал: он будет любить её, она его — не слишком. Но ты говорил не об Артуре. Ты говорил о себе. Твои слова принесли мне немало вреда.
— Разве ты не чувствуешь, как его слепое обожание теснит тебя в угол? Острая боль, жестокое пламя — однажды, скорее, чем ты думаешь, это утомит тебя. В одно обыденное утро ты взглянешь на него и поймёшь — начался надоедливый до зевоты конец. Он, конечно, умрёт, умрёт, как я и говорил, в одиночестве, схоронив прежде всех своих верных рыцарей. Род Пендрагонов навеки исчезнет.
Я горько улыбнулась и высвободила свои руки.
— Тебе необязательно лгать, ведь так? Ты можешь просто молчать. Почему ты никогда не говоришь ни слова о Тамезисе? — спросила я. — Тебе ведь известно о том, что он появится на свет. Наследник Артура, речной принц и молодой дракон. Почему ты молчишь о нём?
Мерлин прижал пальцами веки закрытых глаз, словно ему сделалось больно смотреть на меня.
— Тамезис… — глухо протянул он. — Какое тяжёлое имя — язык с трудом ворочается во рту. Речной принц. Конечно, конечно, — тяжело вздохнув, он открыл глаза и посмотрел мне через плечо. — Но не дракон.
Я отследила его взгляд и обернулась. Ланселот собирал снег в ладони и лепил снежки.
Видения словно огнём вспыхнули у меня перед глазами.
«Сэр Ланселот посмел предать лучшего из людей, — чуть насмешливо заявил Тамезис. — Он опорочил доброе имя короля и должен быть казнён».