Свист усилился, словно носитель звука пробежал стометровку и побил олимпийский рекорд. Кашель, причем совершенно жуткий. Резко пахнет потом — волнуется, или я от переизбытка чувств начинаю острее воспринимать запахи. В его углу царит мрак, а я жмурюсь от света керосинки.
— Если не хотите смотреть мне в глаза, то просто подойдите. Я без этого все равно не уйду.
Шлеп. Шлеп. Шлеп. Свист становится оглушительным, но я терплю, отвернувшись к плотно зашторенному окну. Ставлю рядом лампу и жду.
— Ближе, пожалуйста.
Шлеп. Шлеп. К свисту добавляются хрипы. Фильм ужасов «Хищник» в интерьерах арт-нуво. Разве что некоторые оттенки запахов мне знакомы.
— Как? Как можно было быть настолько жестокими?
Дома казалось, что я буду много говорить, обличать обман и призывать проклятья на их головы, но эмоций слишком много, чтобы вместить их в слова. И вот я впервые за год начинаю плакать. Не могу остановиться, просто льется и льется вода из глаз.
Слева мелькает и исчезает рука. Я ловлю ее своей и подношу к лицу. Да, испещрена рубцами, не все пальцы хорошо гнутся, но теплая, живая его ладонь. Прижимаю к щеке эту бесценную находку, целую. Свист становится все оглушительнее.
Пытаюсь повернуться, но меня ловит вторая рука и плотно прижимает к телу. Его телу. Не вспоминай только сейчас ту ночь, Ксюша, а то совсем расклеишься.
Правая рука даже на ощупь короче левой. Ровно на ладонь короче — обжигает меня догадка. Но ему-то еще больнее, так что сокрушаться буду потом. В конце концов, Стивен Хокинг в своем околовегетативном состоянии не только открытия совершает, но и ведет бурную личную жизнь, а Тюхтяев — не пианист.
Чуть расслабляю спину, а то от напряжения скоро кости полопаются и тесно-тесно приживаюсь к нему, закинутыми за голову руками зарываюсь в жесткие волосы, трогаю шею, кладу затылок на плечо. Теперь мы дышим в унисон. Лицо наспех замотано шарфом, так что осторожно отодвигаю ткань в сторону. Борода-то какая окладистая стала — не узнать. Да и узнавать нечего больше — правая щека вся — нагромождение рубцов и валунов тканей. Самое месиво на виске и там, где раньше был глаз. Изворачиваюсь и упираюсь своим лбом в его. Единственный глаз возмущенно буравит меня. Ну да, лицо посечено очень сильно, если не сказать больше: нос практически сплющен и теперь располагается преимущественно на левой щеке, но ему же не в фотомодели идти. Завороженно поднимаю ладони и касаюсь скул, лба, подбородка. Первым его порывом было отпрянуть, но куда же от меня деться, если что-то задумала? Настоящий. Живой. Мой.
Через кончики пальцев проходит ощущение волшебства: тот, кого нет, кто не может существовать, вдруг оказывается рядом. И я медлю, растягивая каждый момент чуда. Правда насчет свиста пока неясно, но ходить может, обниматься тоже не разучился.
— И что? — спросила я. — Это все не причина мне лгать.
Он смотрит на меня долго, тяжело. Прочитать эмоции на этом новом лице я еще не могу, зато отмечаю как сильно он похудел, выясняю наконец источник свиста — это первобытная трахеостома.
Оборачивается и шаркающей походкой, чуть подволакивая правую ногу идет к столу, где чуть дрожащей рукой выводит на бывшей моей грифельной доске: «Такъ было лучше. Для Васъ. Для всѣхъ.»
Да замечательно просто все придумали. Два великовозрастных махинатора.
— Я ненавижу вас обоих. Боже, как я вас ненавижу. Что вы наделали! — повторяла я, съехав на пол по стене.
12
Вышла я из домика на пустыре где-то через час после того, как зашла внутрь с совершенно иным настроем. Фрол уже расхаживавший возле лошадей, рассмотрел мое лицо, молча усадил в возок и только перед тем как тронуться открыл рот.
— Домой?
Я кивнула.
— Ваш суженый в окно смотрел, когда уходили. — обронил он уже на полпути.