Воспринимая молчание своей спутницы в качестве безоговорочного согласия, он бросил еще один настороженный взгляд на Эллен и находящегося рядом с ней Александра, покупающего фрейлине сладости, и, пока никто ничего не успел заметить, поманил за собой Катерину, двигаясь в противоположном от торговца направлении - надлежало срочно свернуть куда-нибудь с Невского, но так, чтобы в конце концов придти или на Дворцовую площадь, или к Михайловскому дворцу: все же, бесцельно гулять по вечернему Петербургу, в такие таинственные ночи, не стоило.
Кто знает, какая чертовщина в них творится.
========== Глава семнадцатая. Чуть раньше, чем слишком поздно ==========
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, январь, 11.
Слуга, доложивший хозяевам о прибытии гостя, раскланялся перед оным, впуская его в кабинет, и удалился, прикрыв за собой дверь. Две пары пытливых глаз — одна с кажущимся из-за приподнятых и сближенных бровей жалостливым взглядом, другая с некоторым высокомерием и интересом — воззрились на вошедшего, на что тот лишь усмехнулся, отвешивая короткий приветственный поклон собравшимся. Вопреки обыкновению, отсутствовал еще один человек, но на этом Борису Петровичу сейчас не было нужды заострять свое внимание. Воспользовавшись прозвучавшим приглашением, он устроился в кресле, но говорить не спешил — его роль здесь не так важна. Он на протяжении всех полутора лет в «Земле и воле» был едва ли большим, чем простой пешкой. Или, скорее, королем под ее личиной. Остроженский не метил на место явного лидера, оставляя это Ивану Шамшину — тому самому обладателю высокомерного взгляда, и Николаю Обручеву, в сей момент отсутствующему на собрании. Причина тому выяснилась почти тут же — как оказалась, именно об этом шла речь до появления в кабинете старого князя.
– Николай Николаевич намедни покинул нас, — как всегда крайне недовольным голосом сообщил Василий Курочкин — именно тот, чьими стараниями Борис Петрович завел знакомство с участниками этого общества — почему-то бросая короткие взгляды на Шамшина, устроившегося по левую руку от него.
– Он всегда был темной лошадкой, — цокнул языком Борис Петрович. — Получил высокую должность и переметнулся к царю. Однако от места в штабе Великого князя он отказался, — не преминул добавить старый князь, внимательно наблюдая за реакцией своих собеседников. Курочкин чуть поморщился, в то время как Шамшин никоим образом не показал своего отношения к поступку Обручева, словно бы его вообще не интересовала проблема редеющих рядов.
– А может, он просто подал нам пример? — лишенный тени шутки вопрос Шамшина вызвал у собравшихся искреннее недоумение. И если Борис Петрович предпочитал наблюдать и выжидать, то нетерпеливый Курочкин тут же обернулся к члену центрального комитета.
– О чем Вы, Иван Иванович? — тот самый обладатель жалостливого взгляда немедленно потребовал объяснений. Шамшин как-то тяжело вздохнул, словно бы ему беспрестанно докучали с подобными вопросами.
– Посудите сами, Василий Степаныч, либералы отказали в поддержке, доверившись царю, а крестьянский бунт затих, едва начавшись. В Москве из наших никого не осталось, Герцен медлит, и вряд ли вновь станет толчком к действиям. Все те, кто следовал его идеям, эмигрировали, и недалек тот день, когда и остальные участники либо эмигрируют, либо попадут под суд, так ничего и не сделав. Чернышевскому не сегодня-завтра приговор вынесут.
– К чему Вы клоните, уважаемый?
– Нам ничего не остается, как сложить все свои полномочия и уйти в тень, — подвел итог Иван Иванович, смотря на своих собеседников так, словно бы это они были едва достигшими зрелости мужами, а не он. Старый князь, ничуть не уверовавший в серьезность прозвучавших аргументов, предположил, что Шамшин просто забеспокоился о своем сенатском месте, желая усидеть на двух стульях сразу. Но вслух ничего говорить не стал: успеется. Вместо этого он обратился к до сей поры молчавшему Ровинскому, присоединившемуся к ним несколькими минутами ранее, да так тихо, что его никто и не приметил сразу.
– Пал Аполлоныч, Вы того же мнения? Желаете, чтобы кружок распался, и все благие начинания прахом обернулись?