Кружилин так увлёкся неуклюжим печатанием строевого шага — мешала обвислая мотня штанов, что не заметил Андрея и в первый миг испуганно отшатнулся. Это позволило открыть дверцу и прыгнуть за руль. Сева запоздало схватился за ручку, но Терехов заблокировался изнутри и сразу запустил мотор.
— Я знаю, ты её привёз! — прокричал он и застучал в стекло. — И мне надо её увидеть!
Похмельный синдром, кажется, превращался у него в патологический, горящие глаза блестели, на запёкшихся губах тянулась липкая слюна — страдал от жажды.
— Обойдёшься! — огрызнулся Терехов и включил передачу.
Напарник повис на ручке.
— Андрей! Прошу пять минут! Ну, три! Мне надо ей что-то сказать! Я знаю, как можно её вылечить!
— Сам лечись, идиот!
Андрей дал газу, и Сева побежал, как на привязи, но скоро оторвался, упал на асфальт, запутавшись в модно обвисших джинсах. Терехов притормозил, приспустил стекло. Напарник вроде бы поднимался на ноги, можно было ехать. И тут по ушам резанул его безумный крик:
— Всё равно! Я всё равно отниму! Или никому не достанется!
8
Человеческий дурной ор в полнолуние, да ещё в пустынном каменистом пространстве, вызывал цепенящее чувство сильнее, чем звериные голоса. А эхо, отражаясь от ближних белых гор, колотило по ушам и будоражило воображение: то ли человек передразнивает волков, подражая им, то ли воет от страха или даже, напротив, учит вкладывать в звучание глубокие внутренние переживания. Потому что, когда он умолкал, звери словно пытались воспроизвести то, что нёс человеческий крик. Но очищенное от страсти, охлаждённое снежными вершинами эхо путало, перемешивало краски голосов, до слуха доносился лишь их леденящий гул. Потом вообще все голоса слились, и который волчий, который человеческий — было не отделить.
— Луноход! — вдруг догадался и чему-то обрадовался Рубежов. — Это он!
— Зачем? — как-то нелепо спросил Терехов, стряхивая озноб. — Какой смысл?
— Приедет — спросите... Но это он! Кто ещё отважится болтаться ночью и зверем выть?
— Раньше слышал?
— Нет... Мужики говорили. Правда, давно, года четыре назад. Будто воет в полнолуние.
— Неужели забыть не может?
Сержант вслух говорить не захотел, но повертел пальцем у виска.
— У меня отбой. И вам предлагаю не сходить с ума. В волчью ночь вся застава на ногах, а я усну! Пусть воют.
И захлопнул за собой герметичную дверь.
Терехов побродил вокруг кунга, послушал кладбищенскую тишину, которая сама по себе казалась зловещей. Уж лучше бы ветер дул, снег кружился или дождь молотил — всё какое-то движение, проявление жизни. Теперь же пространство словно замёрзло, остекленело: не зря академики объявили плато зоной покоя, где не живут и не должны жить люди. Возможно, потому Репьёв в самую глухую полночь приказывал палить из ракетницы, дабы разрушить это мертвящее безмолвие.
Ни волки, ни человек больше не выли, однако на озере вдруг загоготали невидимые гуси, вероятно, прилетевшие вечером. А эта чуткая птица случайно не всполошится среди ночи, значит кто-то ещё ходит, тревожит лунный свет. Когда и на синей воде стало тихо, Терехов забрался в тёплый кунг и тут, в тесном замкнутом пространстве, освещённом ночником от аккумулятора, ощутил блаженство. Тем паче, что на глаза попалась папка с рисунками.
Ничего там особенного не было, только карандашные зарисовки каких-то чудных рогатых птиц, зверей, лошадей-единорогов и несколько акварелей с майскими ландышами, вдруг напомнившими весну. Фантастический животный мир не привлекал, однако цветы у Жориной подруги получались изящными и словно живыми. Только почему-то сами соцветия были не белыми, а разноцветными — от голубых до красных и чёрных. Должно быть, такими их видел художник.
За этот остаток ночи он просыпался дважды: первый раз на рассвете, от голосов служивых. Погранцы пили чай за барной стойкой и решали, как лучше поступить — уйти сейчас пешком на заставу либо дождаться машину и уехать. А ещё обсуждали, как будет расценено их самовольное оставление места службы — как дисциплинарное или как уголовное, поскольку уйдут с оружием? Разговаривали тихо, половины слов не понять, но, похоже, Ёлкин сломался и был готов писать рапорт об увольнении.
Во второй раз он проснулся опять от голосов, только теперь за стенкой кунга, и все услышанное в первый раз показалось сном, поскольку на улице раздавались торжествующие вопли: