В магазине, недалеко от моего дома, куда я забрел, чтобы купить чего-нибудь на ужин жене и детям, неожиданно увидел Ларису. Как всегда, опрятная и элегантная, она стояла у прилавка и рассчитывалась за покупку. Чтобы не попасться ей на глаза, я попятился к выходу, но Лариса повернула голову. И наши взгляды встретились. В ее больших серых глазищах не было ничего, кроме тоски.
Расплатившись, Лариса прошла мимо меня, стараясь держать голову прямо и независимо. Я вежливо поздоровался, и она кивнула в ответ.
— Мужчина! Не молчите! Что будете покупать? — раздраженно обратилась ко мне продавец.
— Колбасы, вон той! — указал я пальцем на стекло витрины.
— Той или этой?
— Этой, килограмм.
Когда я поднял глаза, Ларисы в магазине уже не было.
Оказалось, она ждала меня на улице.
— Как поживаешь, Ваня?
— Да все нормально, — ответил я, не заботясь о том, чтобы голос звучал убедительно. — А у тебя что?
— Ничего, — обронила она, опустив голову. — Спасибо тебе за новогодний подарок. Зря ты…
— Он тебе хоть понравился?
— Очень…
Мы зашагали по тротуару.
— А как поживает Валерий? Ладите? — я не знал, о чем с ней говорить. Каждое слово давалось мне с трудом.
Видимо, и Ларисе тоже.
— Валерий? — переспросила она. — Ну…
Она вдруг резко отвернулась, но в свете фонаря я все же заметил, как гримаса боли перекосила ее милое лицо.
— Мне хочется, чтобы ты была счастлива…
— Я не решилась с Валерием… — произнесла Лариса сдавленным, не своим голосом. И, неожиданно остановившись, злобно и с надрывом выкрикнула мне в лицо: — Одна я! Одна, ясно? Никто мне не нужен!
— Одна… — выдохнул я, еще не осознав значение этого слова.
Но она уже побежала вперед, как-то нелепо мотая головой. До моих ушей донеслись лишь приглушенные всхлипы.
Я не стал догонять Ларису. Все равно через десяток метров наши дороги расходились: ей нужно было идти направо, мне — налево.
С утра я ни с того, ни с сего поссорился с Аней. Из-за пустяка. Мне показалось, что она плохо выгладила рубашку…
С тяжелым чувством вины и раздражения я приехал на работу. Первым делом позвонил в онкологию. Мне сообщили, что Маша пришла в себя и что с врачами можно поговорить только после обхода. Но зачем мне врачи?
Больница. Тошнотворный запах медикаментов. Белые тени персонала. Черные тени больных. Палата. Маша.
Синие веки закрыты. Серые губы плотно сжаты. Распятое на кресте оконной рамы, в судорогах корчится утро.
— Маленькая, милая!
Она медленно открывает глаза. В них — туман. Туман беспамятства. Он долго не рассеивается. Но, наконец, начинает таять. Маша шевелит губами, что-то говорит. Я опускаюсь на колени у койки. Беру ее руку в свою, другой глажу влажные, спутанные волосы.
Я молчу, я боюсь говорить. Взгляд Маши полон скорбного света. В нем больше ничего нет, только эта тихая скорбь. Напрягаю всю свою волю. Так нельзя, нельзя молчать.
— Ну, вот… Все будет хорошо, — шепчу я, склонив голову к Машиной груди.
Скрипит дверь палаты. Я поворачиваюсь. На пороге — невысокий, крепко сбитый мужчина и худенькая, болезненного вида женщина. Ее лицо чем-то похоже на Машино, отдаленно. Родители?
Я поднимаюсь с колен, делаю несколько шагов и останавливаюсь. Я стою посреди палаты и молчу.
Женщина приближается к койке и, скрестив руки на груди, горестно взирает на Машу.
— Доченька, может, тебе неудобно? — спрашивает ласково и, наклонившись, поправляет подушку под головой Маши.
— Мамочка… — шепчет она, наполовину закрыв глаза. — Мне хорошо…
Мы с мужчиной обмениваемся печальными взглядами. Потоптавшись у двери, он подходит к жене. Ставит на пол тяжелую сумку и обращается к дочери.
— Здравствуй, девочка! — он говорит нарочито бодро, фальшь заметна настолько, что женщина не выдерживает, отворачивается и украдкой смахивает с ресниц слезы.