— Можно, — вождь по доброму улыбнулся, будто рассказывал детям сказку. — Если выбрать плохое дерево. Ты прекрасно знаешь, что не все ветки способны превратиться в сопелку.
— Да, — сказала я вдруг точно по-русски, — другие продолжают сопеть.
Габриэль улыбнулся, давая понять, что прекрасно понял меня. Алехандро тут же поднялся и молча пересел за пустующий соседний стол. Я попыталась обернуться и взглянуть на него, но не смогла пошевелиться. Габриэль не обрадовался стороннему наблюдателю, но отчего-то не гнал совсем.
— Откуда вы знаете слово «сопелка»? — спросила я, судорожно сжимая дудку: объём вампирских знаний заставлял меня искать спасительный панцирь, но глубокий тёмный взгляд приковывал меня к месту, а голос теперь звучал скрипуче, как у старого сверчка.
— У меня был русский друг. Я учил его отличать мёртвые ветки от живых, а он научил меня одной вашей премудрости. Если мы собираемся вместе, чтобы от горя перейти к веселью, то вы, русские, веселитесь до ссоры. Скажи, где твоя семья?
— В Сиэтле.
— Как давно ты не видела отца и мать?
— Больше двух лет не видела.
— Почему?
— Потому что Клиф бросил меня совершенно разбитой. Я не могла предстать перед ними такой, потому что не могла объяснить, что со мной произошло.
— Странно, — Габриэль смотрел поверх моей головы, явно на Алехандро, но я не чувствовала спиной взгляда брата Марии-Круз. — Всегда следует искать защиты в своей семье, а не в чужой.
— Я не искала защиты у чужих. Я пробовала вылечиться сама.
Я хотела сказать это гордо, но голос скукожился, став тихим и скрипучим, словно ржавая калитка.
— Нет, за тебя встала чужая семья: дон Антонио и его сын, но и они не признали тебя своей, а человек без семьи ничто, — продолжил Габриэль холодно, уже не как добрый дедушка, а строгий судья. — Даже эта мошка, что только что перелетела через наш стол, важнее человека, у которого нет семьи. Даже шампур и навоз важнее одинокого человека. По крайней мере ими обоими можно убить, а одинокий человек погибнет сам, ибо беззащитен перед врагами своими. Одинокий человек беднее новорожденного, беднее червяка. По одиночке мы не стоим ничего и лишь среди тех, кто родня нам по крови, мы сильны и значимы. У нас есть прекрасный обычай, коль человек плох, то глава семьи заплатит соседнему племени, чтобы убить его, чтобы тот не причинил семье вреда. И вот потому мы хороший народ, а каков твой народ, если ты спокойно живёшь без семьи столько лет?
— Я иногда звоню родителям, — отозвалась я ещё тише, не в силах отыскать голос. — А сейчас я хочу поехать к ним.
Я выкрикнула это в полный голос. Да, это то, что желал услышать от меня Габриэль. Это то, что научил меня сказать ему граф. Да, Антуан действительно встал на мою защиту, а я снова усомнилась в нём.
— Когда же ты едешь?
— В среду. У меня есть билет на самолёт.
Я разжала руку, испугавшись, что дудка не выдержит такого жаркого объятия.
— Удачного пути тебе, Екатерина. Только возьми с собой верного спутника. Алехандро!
Я резко обернулась, будто кто-то вывернул мне шею. Алехандро стоял у меня за спиной, держа на поводке огромного хаски, который изо всех сил рвался к Габриэлю. Я раскрыла рот, но не издала и звука — это была собака с картины графа. Нет, не срисованная мной с фотографии, а та, в которую француз превратил мой набросок. Алехандро выпустил из рук поводок. Собака бросилась к индейцу и подставила бок для ласки. Габриэль с улыбкой принялся теребить шерсть, всякий раз мусоля во рту пальцы.
— Остальных блох выведешь, — наконец поднял на меня глаза Габриэль, облизывая указательный палец.
Я с трудом сдержала рвотный позыв, сообразив, что он только что ел блох. Впрочем, индейцы всегда ели кузнечиков, так что собачьи блохи не далеко ушли от традиционной диеты.
— Он будет тебя любить. Никогда не предаст. И научит любить в ответ. Возьми поводок. Ступай.
Я сжала в одной руке дудку, во второй жёсткий поводок.
— Куда мне идти? — через силу спросила я, не веря, что аудиенция закончена, а я всё ещё жива.
Габриэль за это время успел встать, отряхнуться и направиться к лестнице.