Было уже темно, стояла ночь, и дождь не утихал. Сталин шёл по Дворцовой набережной, промокший, задумчивый и с потухшей трубкой.
У перехода к Зимней канавке его ждал товарищ Андреев. Тоже промокший:
— Ну, что они вам сказал, Иосиф Виссарионович?
Сталин взглянул на него, чуть улыбнулся и сказал:
— Рассказали мне кое-что о гидравлических прессах. А что Вы знаете о гидравлических прессах, товарищ Андреев?
Андреев не ответил, задумался.
Проводник вагона, в котором ехала Ракель Самуиловна, знал, что у неё билет только до Ярославля. Но то ли забыл её высадить, то ли не хотел лишний раз с ней общаться. А на место её никто не претендовал. Так и поехала она дальше. Сидела, грела в ладони рюмку с глотком самогона и слушала рассказы дядьки Андрея Кондратовича и про партизанские времена, и про сложные таёжные промыслы. Старалась не плакать, чтобы не огорчать хорошего человека. Кивала понимающе. А к ночи прилегла на баул и заснула тихонько. А дядьке Андрею сон не шёл совсем, он накрыл Елену своим стареньким дореволюционным армяком и сидел напротив, не спал, чадил своей едкой самокруткой, глядел в темноту окна, утра ждал.
Так и просидел он почти всю ночь, не зная, что на станции Буй в поезд подсели два человека. Один высокий и сильный, видно, что из новых, из товарищей. Правая рука у него была забинтована, а лицо злое. Второй был смурной, кислый — видать, будь его воля, то и не садился бы он на этот поезд. Век бы его не видел. Но своей воли у него не было, и он от того страдал душой, или боязно ему было.
Эти двое нашли начальника поезда, раненый показал ему бумагу. Начальник поезда обомлел, взял под козырёк и они втроём пошли по поезду искать молодую бабу, что села в Москве. Начальник поезда открывал купе своим ключом, осматривали всех, и ежели встречали молодую женщину, светили ей по-хамски фонариком лицо, и второй, что был с тем, у которого было злое лицо, говорил татарским говором:
— Не-е, не она. Та красивая была, а эта корова коровой.
— Извините, гражданочка, — брал под козырёк начальник поезда, и тройка шла по вагону дальше искать молодых женщин.
Ничего не могло остановить товарища с забинтованной рукой. Его как бесы распирали, каждую бабу разглядывал, освещая лицо фонарём:
— Эту смотри, — говорил он.
— Не-е, не она. — отвечал татарин.
— Извините гражданочка, облава в поезде, — извинялся начальник.
— Эту! — указывал раненый.
— Так эта старая, — пояснял татарин, — а та молодая была.
Так они и ходили из вагона в вагон. Причём раненый не стеснялся ждать у туалета, если там кто-то был. И начинал колотить в дверь, если в туалете кто-то долго сидел.
Видно было, что и татарин, и начальник поезда его боятся. Всё, что он требовал, они выполняли беспрекословно.
В одном из последних вагонов, что был прокуренным и забитым самым бедным людом, татарин отдёрнул с одной женщины, какую-то одёжку, которой она была накрыта, а начальник поезда стал светить ей в лицо, и пока женщина жмурилась спросонья, татарин указал на неё пальцем и сказал радостно:
— Она, шалава. Она товарища Пильтуса хлопнула.
Ракель Самуиловна села, сразу всё поняла, и хоть не могла разглядеть в полутьме, что за люди её разбудили и сколько их, но первым делом потянула к себе ридикюль. Но сумочку грубо вырвали из её рук.
Раненый выдернул сумочку и передал татарину. Тот проворно залез в сумку и достал оттуда пистолет без патронов:
— Вот он, — он стал показывал пистолет всем присутствующим. — Из него она товарища Пильтуса хлопнула. Что, змея, отняли твоё жало. Чем теперь стрелять будешь, а?