— Ты выглядишь… удивленной.
Я открываю рот, но не могу подобрать слова, чтобы передать то, что я чувствую. Отвращение. Ярость. Тошноту. Это приемлемые ответы, но я их не чувствую. Тревогу. Любопытство. Очарование. Темный уголок моего разума захватывает все больше пространства. Я чувствую притяжение.
Я прикасаюсь ко лбу, давая себе время собраться с мыслями и отгородиться от него.
— Я не удивлена, просто размышляю. Я редко сталкиваюсь с такой откровенностью. — Я смотрю на него. — Не приправленной стыдом.
От его пристального взгляда атмосфера сгущается.
— Чего я должен стыдиться? Я мог быть слабым, как Банди или BTK4, и от моей болезни страдали бы невиновные. Вместо этого я научился контролировать свои порывы и направлять их на нечестивых. Я даже научился управлять своими желаниями, нанося себе увечья вместо того, чтобы терять себя, позволяя другим наносить их. И позволь мне сказать, Банди и многие другие страдали за это освобождение. Они пировали, а затем наказывали себя. Удовольствие и сожаление, снова и снова. Это гораздо более порочный круг, чем тот, который создал я.
Я чувствую силу его слов, чувствую, как они манят меня — и я бессильна против них. Я хочу большего. Я хочу закрыть шторы и укрыться от мира осуждения, прожить этот час, где не место стыду.
Когда вы сталкиваетесь с гравитацией черной дыры, силой настолько мощной, что даже свет не может вырваться из ее водоворота, у вас нет шансов противостоять тьме. Даже если я смогу найти какой-то лучик света в этом темном мире, тьма поглотит его, если я буду и дальше двигаться этим курсом.
— Итак, скажи мне, — говорит он, вытянув руки вдоль подлокотников, — как ты получила такое имя? Лондон очень необычное имя, особенно для маленького городка в Миссисипи.
— Мне сказали, что моя мать назвала меня в честь… — я замолкаю. Улыбка. — Она назвала меня в честь своей любимой мыльной оперы.
Он хмурится.
— Тебе сказали, — повторяет он, подчеркивая мою оговорку.
От него ничего не ускользнет. Обращает внимание на каждое слово и интонацию. Моя очередь уклониться. Я смотрю на часы.
— Итак, мы договорились, — говорит он, привлекая мое внимание. — Сегодня мы не будем говорить о матерях, док.
Я выпрямляю спину.
— Это может быть темой другого дня. — Темой, к которой я не буду прибегать, так как мне нечего сказать. Осталось всего несколько размытых фотографий, которые сохранил мой отец, и ее сад на заднем дворе. — Большинство моих пациентов тратят годы на эту тему. У нас не так много времени.
От упоминания о том, что его время кончается, его лицо каменеет.
— Тогда на что у нас есть время?
— Боюсь, сегодня уже ни на что.
Когда я начинаю вставать, он сдвигается вперед.
— Мы очень похожи, — начинает он.
Пора заканчивать сеанс — разумно прекратить его прямо сейчас, — но любопытство заставляет меня откинуться назад и остаться.
— Чем же?
Он смотрит на камеру.
— Мы оба любим записывать наши сессии. Я использую это для размышлений.
Я качаю головой.
— Я бы не стала это сравнивать, Грейсон. Это не одно и то же.
— Разве? Мне любопытно. Для чего ты используешь все эти записи? Чтобы возбудиться?
— Мы закончили.
— Ты трогаешь себя, когда просматриваешь их?
Я встаю.
— Ты видела мои записи?