Шесть месяцев назад.
Прошло шесть бл*дских месяцев, и я не помню, когда мы в последний раз говорили об этом, когда я в последний раз замечал, что у неё начались месячные или задержка. Мне казалось, будто бремя наших жизней удвоилось с надвигающимся обещанием ребёнка — ребенка, которого я хочу, да, но я чувствую колоссальную ответственность, потребность убедиться, чтобы у него/неё не было такого детства, как у меня… и с тех пор я был поглощён этими задачами.
О Боже. Я понятия не имею, какой у неё срок, как она себя чувствует. Почему она мне не сказала?
«Потому что ты не спрашивал, мудак».
Бл*дский ад. Неудивительно, что она вышвырнула меня.
«Дело не только в этом, и ты это знаешь».
Я заталкиваю эту тревожную мысль глубоко в уголки своего сознания, и тут Рен кладёт руку на моё плечо. Я смотрю на своего шурина, нежного рыжего гиганта, чьи хоккейные волосы небрежно свисают, а борода подстрижена до аккуратной рыжей щетины, поскольку плей-офф завершился. У него те же поразительно светлые глаза, что у Фрейи, и сейчас они обеспокоенно изучают меня.
— Ты в порядке, Эйден? Выглядишь расстроенным.
Рен хорошо разбирается в эмоциях. Это ему я излил душу, когда Фрейя меня выпнула. Конечно, он был не в лучшем состоянии, чтобы сочувствовать (он и Фрэнки пытались обрести почву под ногами, но теперь всё у них крепко), но он знает о происходящем больше остальных.
— Нормально, — выдавливаю я, проведя по потному лбу рукой, на которой осел холодный конденсат от напитка Фрейи. — Я, ээ… подумываю разбить это гнездышко братско-сестринской любви и отдать Фрейе её напиток.
Рен улыбается.
— Удачи. Но я бы рекомендовал подождать, пока всё не закончится.
Руни отпивает свой коктейль.
— Хотелось бы мне иметь братьев и сестёр.
— Не стану врать, — говорит Рен, делая глоток своего напитка. — Я не знаю, что бы я делал без большой семьи. И я очень рад, что Фрэнки хочет полный дом детей.
Я открываю рот, чтобы сказать что-то осторожное в духе: «Вы вместе всего несколько месяцев. Разве стоит уже строить такие планы? Разве ты не в ужасе от перспективы, что всё может развалиться?». Но потом я вспоминаю, как я чувствовал себя после двух месяцев отношений с Фрейей — будто она была воздухом и солнечным светом, водой и жизнью, будто если я потеряю её, то просто перестану существовать. И я никогда не переставал воспринимать её так. Просто я лучше научился беспокоиться, что потеряю её… так беспокоиться, что это начало лишать меня тех часов, что я раньше упивался ею, купался в её радости, её страсти, смехе и поцелуях.
Вздохнув, я жадно пью свою колу и не впервые мечтаю, чтобы я не был так строг в своём отношении к алкоголю. Мне сейчас не помешало бы лёгкое опьянение, приглушающее разум. О чёрт, как бы мне это пригодилось.
Руни улыбается Рену.
— Когда у вас с Фрэнки родятся дети, они будут такими милыми. С её большими красивыми ореховыми глазами и твоими волосами. Уф. Рожайте побольше, чтобы я могла их тискать.
— Своих рожай! — шутливо огрызается Рен. — Я их всех присвою, вдыхая этот…
— Запах новорождённого малыша, — хором говорят она.
Мой желудок скручивает двойными узлами. Ребёнок.
— Как Фрэнки? — спрашивает Руни.
Рен улыбается как влюблённый идиот.
— Отлично. Просто ей казалось, что сегодняшний вечер будет чересчур.
Фрэнки, как и младшенькая Бергман, Зигги, имеет аутизм — яркая, лишённая фильтра и быстро пасующая перед оживлёнными шумными пространствами вроде дома Бергманов или людной галереи.
Моя тревожность тоже не фанат таких мест.
— Умная женщина, — бормочу я.
Рен кивает.
— Ага. Поэтому она проводит тихий вечер дома.
Руни приглаживает свои волосы цвета тёмный блонд и мягко улыбается.
— Ну, я рада, что она делает то, что ей комфортно, но я скучаю по ней. Она мне очень нравится, Рен.
Рен снова улыбается.
— Ага. Она лучшая.