25
Восстановили стены, разрушенные больными. Они зачем-то объединили четыре палаты.
Засыпали подкоп под воротами. И мы снова улыбались друг другу. Больные и лечившие их, якобы здоровые. Сохранялось скрытое напряжение. Мы и пациенты купались во взаимной ненависти. Когда среди бела дня выскочил на улицу через въездные ворота больной, его чем попало била толпа, скучавшая в очереди у сельского магазина.
Изредка меня навещал Юра, вырывавшийся из омертвлявшей его семейной и карьерной жизни. Мы прохаживались по медсестрам и инспекторам по делам несовершеннолетних. За три года Юра, не умевший отличить большой кривизны желудка от малой, поднялся до главного врача ЦРБ. Ему не помешало отсутствие категории. Теща отдала место. У Юры родился ребенок.
Я отработал три года. Написал заявление об увольнении из психиатрической больницы. Послал работы в приемную комиссию киноинститута. Рассказы я написал сам. Фото позаимствовал у Юры. Он неплохо фотографировал. Имел вкус к ракурсу и свету. Рисунки отобрал у наиболее талантливых душевнобольных, преимущественно – шизофреников. Меня допустили до экзаменов.
21
Приехав в Москву, я переоделся в кабинке общественного туалета Трех вокзалов. В институте я узнал, что собеседование завтра. Необходимо направление Госкино. Я усадил в такси секретаршу факультета, и мы понеслись в Госкино. Тщедушный сухой чиновник сказал: мои работы ему понравились. Особенно - рисунки. Свежий абстрактный взгляд, столь необходимый современной кинорежиссуре. Мне выдали направление.
Я пулей летел из Госкино. На площадке старинной лестницы через птичью аккуратно зачесанную головку сексапильной крошки – секретарши на миг я увидел знакомую фигуру. Скромный рост. Худая шея, прикрытая коробкой воротника. Иссини черные волосы, оттенявшие бледную кожу. Прямой нос. Изменчивые глаза. Деловое серое платье. Невысокий каблук. Мне показалось, что сомневающийся взгляд скользнул по мне, сканируя, изучая, сопоставляя прошлое с настоящим. “Что с тобой?” – спросила секретарша. “Ничего.” Я взял ее за ладошку. Мне предстояло отблагодарить секретаршу вечером.
Я поступил. Жил в общежитии, в первый вечер, поднявшись по пожарной лестнице и выломав дверь в комнате уехавших на каникулы старшекурсников, далее – законно. Для заказа кинопленки студенческому творческому клубу, где я состоял председателем, мне приходилось ездить в Госкино. Там я вновь встретился с Надеждой. Ей не удалось пройти в коллегию судей. В Госкино она работала юрисконсультом. Мы сидели в кафе, Надежда радовалась переменам. Когда утеряно значение защиты, и для обвинительного приговора достаточно любой силы претензии, юриспруденция отошла вероятностного принципа определения степени вины, честнее трудиться юрисконсультом. Я смотрел, купался в ныне карих глазах с золотистым ободком, пил зеленый чай, верил и не верил. Какое значение в наши дни осталось в чести или достоинстве, правде или лжи, вере или безверье? Простаки, и то на короткий срок, способны изменить поведения в русле старых понятий. Существует main stream: выгода, удобство, удовольствие. Надежда лгала, прикрывая неудачу конкурса, снижение социального статуса. Я тянул руку к ее руке, как в былые времена, не понимая, дорог ей или нет. Или и я – только тень прошлого?