И вдруг всё это разнообразие стало досаждать, давить на голову. Даже звуки, и те показались слишком сложными — птицы поют, грачи орут, пастушок в поле насвистывает, мушки гудят, копыта... Цок-цок, цок-цок... Никита сжал ногами лошадиные бока, и Горошек понял, помчался так, что только ветер в ушах свистит!
Только лишь завидев иву, Никита натянул поводья. Сразу приближаться не стал — спрыгнул с коня, подвёл к реке напоить и напился сам. Рёбра как будто сузились, дышать стало тяжко. Кожаный пояс стиснул живот, а рубашка такой тяжёлой показалась, словно бы не из льна соткана, а из железа сплавлена. А это он ещё кольчугу решил пока не надевать!
Карп проплыл, алой чешуёй блеснул, и Никита, сам не зная почему, посчитал это хорошим знаком. Не дав Горошку пощипать траву, Никита потянул его за поводья к иве. Ноги едва шли, словно мышцы разом превратились в кисель.
«Ну что ты, Никитка, на днях тут сидел и ничего не боялся! — думал юноша. — Это даже не царство кощеево, это знакомая ива, речка почти что родная. Карп вон, и тот вроде как подмигнул... Всё получится!»
Ива гладила речную гладь ветвями, а капельки воды подпрыгивали, как будто хотели достать и верхние листочки. Никита отпустил поводья, достал из заплечного мешка тканевую сумку, а из неё — горецвет. Свежий, ничуть не смятый — наоборот, распустился. Покуда есть в мире горе, пока льются слёзы — не завянет горецвет. Белые цветы — плохой знак, так говорят? Но горецвет только следует за бедой, обращая слёзы в прекрасные бутоны, которые распускаются на глазах, растопыривая лепестки-лезвия.
— Ах ты злодей! — Никита сунул порезанный палец в рот. Красное пятно быстро впиталось в лепесток и окрасило его в неприятно-розовый цвет.
Никита обошёл иву, уклоняясь от игривых веток, норовивших оставить листья в его кудрях.
Откуда солнце каждый день бежит — так странно Ульяна сказала. Ведь говорят: солнце встаёт, восходит, поднимается, рождается. Бежит... Сбегает. Должно быть, от Кощея подальше.
Ещё не поздно передумать, уйти... Никогда не возвращаться во дворец. Кто знает, вдруг Никита так бы и поступил, только чтобы жить свободной жизнью, рыбачить, грибы да ягоды собирать, птиц вольных слушать... Всё бы бросил, всё забыл — и материнские глаза, то ледяные, то тёплые, как летнее небо; и поучения отца на рыбалке; и дружеские перепалки с братьями... Но теперь, после того, как Ульяна приходила, нельзя. Как теперь не вызволить Варвару!
Никита встал лицом к востоку и спиной к стволу. Постойте-ка, а вдруг наоборот! Он развернулся к стволу, потом опять от него. Горошек зафыркал, заржал.
— Ты ещё надо мной потешаться будешь! — прикрикнул Никита и решилостаться спиной к иве. Вдруг всё затихло — и ветерок, и птицы. Горошек поднял голову от сочной травы и смотрел на Никиту карим глазом из-под густых ресниц.
Страшно. Никита никогда не видел настоящего колдовства. Ульянин платочек не в счёт. А уж тем более самому!.. Ветер толкнул ветку Никите в спину, и само получилось, что юноша встал на одно колено и прошептал горецвету, сжатому в кулаке:
— Покажи путь в Кощеево царство! Покажи, куда Варвара ушла!
Ладонь обожгло холодом, Никита охнул и разжал пальцы. Не было больше цветка — с ладони текло белоснежное молоко, и Никита готов был поклясться, что на вкус оно солёное, как кровь. С каждой упавшей каплей из земли стремительно вырывалась стрелка, тянулась к солнцу, как будто хотела высосать и его тепло. Стрелки вытягивались выше травы, набухали и лопались, обнажая белые лезвия. Распускались всё новые и новые горецветы, образуя дорогу, а первые таяли...
Как же так?! Ведь они не вянут! И тут Никита вспомнил, что это лишь память о пути, которым Кощей увёл Варвару.
— Горошек! Быстрее! За невестой! Спасать Варвару! Побеждать Кощея! — Никита едва успел вскочить в седло, как конь понёсся прямо по острым лепесткам, по белой дороге горецвета.