— С лимоном? — уточняю, не сдержав легкой, едва обозначившейся улыбки.
— С лимоном, — кивает и отстраняется, разглядывая мое лицо.
— И с медом? — вновь уточняю, но эта маленькая словесная игра меня немного успокаивает.
— И с медом, — касается губами кончика носа и поднимается с пола, направляясь на кухню.
А я так сильно не хочу, чтобы он уходил, что плетусь за ним безмолвной тенью, натянув на спину теплый плед, в который он сам меня закутал несколько часов назад. Забираюсь на высокий барный стул и упираюсь коленками в основание стойки.
— Ты считаешь меня сволочью? — тихо спрашиваю, уложив на узкую столешницу руки и поверх них свою тяжелую в последнее время голову.
— Чего? — удивился он и обернулся, оторвавшись от плиты, которую собирался включить еще секунду назад, — Почему я должен тебя ею считать?
— Ну, — не знаю, какие бы слова точно передали то, что мне хотелось бы и долго их подбираю, пока он продолжает возиться с чаем для меня, — Я не имею ни малейшего желания идти на похороны к собственному отцу, — перечисляю то, что ему итак известно, — Я не проронила ни слезинки, я даже не могу сказать, что мне жаль, — опускаю глаза на столешницу и вижу в ней тусклые блики от прорывающихся сквозь неплотно запахнутые занавески лучи, — Раньше я была уверена, что несмотря на все, что между нами было, я все ещё продолжаю их… любить. А сейчас я уже не уверена.
— Знаешь, — вздохнул мужчина, достав из шкафа аккуратную баночку с изображением пчел, — По-моему, это ты считаешь себя сволочью, потому что не чувствуешь того, что люди обычно чувствуют, теряя близких. Ты не переживаешь так, как от тебя этого ожидают, но ты и не должна. У тебя и твоих родителей не та история.
— Все равно погано, — зарываюсь носом в пушистое одеяло, с которым я уже срослась, как со второй кожей и ни за что из нее не вылезу.
— Я знаю, — вздыхает и касается моей раскалывающейся головы, зарывается пальцами между прядок и мне становится легче, потому что легкий массаж разгоняет осточертевшую боль, жаль только, что стоит ему прекратить и вернуться к вскипевшему чайнику, как боль возвращается, — Тебе не будут звонить?
— Вряд ли, — пожимаю плечами, — Думаю, им даже на руку, что я не приду. А ещё там наверняка будет мой несостоявшийся жених, так что…
— Куда же без него, — понимающе хмыкает и вдруг спрашивает, — Много у родителей друзей?
— У них никогда не было друзей, — возражаю, точно зная, о чем говорю, — Коллеги, партнеры, родственники… Но не друзья.
— А почему ты мне о своих друзьях не рассказываешь? — спрашивает он и опускает передо мной кружку с ароматным чаем, умело пытается перевести тему, отвести меня от этого всего.
— Потому что у меня их нет, — пожимаю плечами я, — Ты видел со мной рядом хоть одного? — интересуюсь, выдавив из себя саркастическую улыбку, — Так что, на моих похоронах будешь только ты. А мне больше никого и не надо.
— Ни за что не поверю, что у тебя ни одного друга нет, даже самого завалявшегося. — возражает и уже ловка делает сытные бутерброды.
— Пытаешься меня отвлечь? — невольно улыбаюсь и отпиваю из кружки совсем чуть-чуть, опасаясь обжечься.
— Хреново выходит, да? — ставит рядом со мной тарелку с бутербродами.
— Спасибо, — касаюсь его руки своей, и он тут же перехватывает, крепко сжав мою, — Помнишь, ты спрашивал как-то про первую любовь?
— Ты сказала, что расскажешь когда-нибудь, — кивнул он, припоминая один из пьяных разговоров.
— Мы познакомились в первом классе, — начала я, — На первом уроке второго сентября я отобрала у него карандаши, а он дернул меня за косичку, я изрисовала его тетрадь, а он кинул в меня стеркой, к концу четвертого урока мы были лучшими друзьями, — такие далекие воспоминания, уже даже не вызывают грусти, только ностальгию, — Мой отец не хотел, чтобы я дружила с Димой, потому что его отец работал на заводе. Димин отец не хотел, чтоб он со мной дружил, потому что считал нас буржуями.
— А вы? — уточнил Сергей, странно на меня смотря.