Резкая боль швырнула его в реальность на головокружительном аттракционе из эмоций и физических ощущений — он дернул плечом, всецело положившись на сдерживающую силу оков, но движение вышло неожиданно слишком свободным, моментально вздернув его со спинки кресла в положение сидя.
— Хэй, тише… — голос зазвучал успокаивающе, но, опять же, не испуганно, а руки она держала на расстоянии открытыми ладонями вверх. Между пальцами у нее была зажата белоснежная скрутка марли, конец которой, как Баки только что рассмотрел, уже был на несколько широких витков обернут вокруг его левого плеча. — Уже все. Почти закончила. Осталась только повязка, — словно предвидя его недовольство, хотя он даже не планировал его как-то выражать, продолжила: — чтобы ее наложить, мне пришлось тебя освободить. Все хорошо.
Все и правда было хорошо. Умом Барнс это понимал, но вот с искусственными нервами (или что там у бионической конечности отвечало за чувствительность) сладить было куда сложнее. И если совсем недавно это его пугало, то теперь, скорее, злило и раздражало.
— Зачем сменили охрану? — решился на вопрос Баки, чтобы хоть как-то отвлечься от ощущения скованности бинтами.
— Приказ начальства, — она сказала, точно отрезала, и ему не нужно было продолжения, чтобы понять, что тема запретна. Но она внезапно сама захотела продолжить: — Они не хотят, чтобы ты привыкал к окружению. А еще ты окреп физически, и они…
— Вооружились шокерами? — не удержался Баки, о чем моментально и очень сильно пожалел.
Закончив бинтовать, она стала собирать использованный материал и инструменты, застыв над подносом. Потратив немного времени на раздумья и внутреннюю борьбу, Барнс решил ни за что не упускать шанс, даже если сразу после его ожидало безвылазное одиночество в четырех стенах.
— Нет, я не имел в виду. Я не против, я только за, потому что…
Она вскинула на него удивленный взгляд. По обыкновению, от опаски за нарушение правил, Баки запнулся о собственные зубы, но быстро сглотнул ком и продолжил, пока мысль была свежа.
— …Потому что я знаю, я сильнее их. Эта рука, — Баки попытался поднять бионическую конечность до уровня глаз, но вспомнил о повязке и из уважения к чужим стараниям пытаться перестал, — делает меня сильнее. И я не… — признавать собственную слабость в чем-то очевидном для Баки Барнса до войны означало наступить самому себе на горло. Для Баки нынешнего это означало что-то вроде: «Я слаб, я слаб — да, бейте, пытайте, но ради всего святого… Не забирайте память». — Я не…
«…не контролирую ее», — сказал бы Баки, если бы смог выдавить из себя еще хоть звук, признающий его некомпетентность в обращении с собственным телом, насильно измененным в той ужасающей степени, которую он даже представлять боялся.
Он все еще сидел в кресле, вольный встать и уйти, но прежде разнести здесь все до основания, возможно даже, перебить охрану. Но он сидел и не двигался, а она стояла над ним, на расстоянии прикосновения, безоружная, беззащитная — и белый цвет ее халата, словно провоцирующая красная тряпка для быка — напоминал ему о некогда отчаянной и несбыточной клятве однажды вырваться и убить их всех до единого, обречь каждого на те же пытки, что достались ему за грехи, которые он даже не имел возможности помнить.
Здесь и сейчас он был тем же самым пленником, она была тем же самым врачом и, вероятно, ученой, которых он до зубного скрежета, до трясущихся поджилок ненавидел. Роли не изменились.