Баки ожидал какую-нибудь роскошную, закрытую для простолюдинов гостиницу, но был приятно удивлен, когда они вернулись на ту самую улицу с вполне обычными, горящими в окнах желтым пятиэтажками, на одной из которых висела табличка с русской надписью «Арбат».
В небольшой квартирке на втором этаже дома №17 стены не были увешены картинами, а с чуть обшарпанного потолка не свисали хрустальные люстры, но здесь было тепло и уютно с мороза, и очень Баки знакомо, по-скромному, по-домашнему, как вечность назад было в его родном Бруклине. Также, как тогда, на старенькой газовой плите свистел закипающий чайник, также, как тогда, на маленькой кухне у стола стояло две табуретки, а третья затерялась где-то в единственной комнате.
Баки сам не заметил, как утонул в воспоминаниях, как они наслоились одно на другое, ломая реальность, как он медленно и неотвратимо поплыл в пространстве времени, сожалея о том, что безвозвратно ушло, скорбя о тех, кто безвозвратно исчез из его жизни.
— Расскажи мне о нем, — прошептала она тихо-тихо, пристроив голову с шелковистыми волосами у Баки на груди. Он не хотел касаться ее бионической рукой, пытался найти отговорки, сопротивлялся, и тогда она просто взяла его левую ладонь, медленно и осторожно, как что-то живое, способное чувствовать, и положила себе на талию, не оставив ему выбора, развеивая его страхи. — Не о Капитане Америка, о нем уже рассказали на века вперед. Расскажи мне о Стиве…
Часть его отчаянно сопротивлялась болезненным воспоминаниям, часть оказалась безгранична счастлива возможности рассказать сокровенные, трепетно хранимые моменты прошлого, рассказать и быть выслушанным.
Баки заснул умиротворенным, почти счастливым. Впервые за очень долгое время ему снилась теплая жизнь взамен холодной смерти. Он снова видел улыбку на лице Стива, они снова дурачились, как беззаботные бруклинские мальчишки, которым по семнадцать лет. А вечером они пошли на танцы, где обоих их ждали… правильные партнерши.
Барнс проснулся рано, задолго до рассвета, с чувством невосполнимой утраты и горького сожаления. Его терзали мысли, и он снова сопротивлялся, снова уходил от утренней ласки, как дикий неприрученный зверь.
— Тебе больно? — она прошептала ему в самое ухо, одной рукой перебирая его волосы, пальцами другой нежно, едва прикасаясь, оглаживая розоватые шрамы вдоль линии перехода плоти в металл. Кожа Баки от первого же касания покрылась мурашками: ему хотелось и дернуться, избегая контакта, и еще сильнее подставиться под ласку, и сбежать от нее. И Баки безнадежно во всем этом потерялся.
— Нет, — наконец признался Барнс, и это была чистая правда. Боль, что он чувствовал, была не физическая, она существовала только у него в голове, глубоко в сердце, и оттуда ее уже ничем невозможно было вытравить. Она просто была. Просто застряла там навечно. — Нет, только… — он не знал, что сказать, поэтому изменил тему, развернувшись, чтобы видеть ее лицо. — То письмо. Кто его написал?
Уголки ее губ дрогнули в так и не проявившейся до конца улыбке, она опустила взгляд на их переплетенные пальцы — ее живые с его бионическими — и долго молчала. А, когда начала говорить, ее ответ был столь же очевиден, сколь абсолютно не понятен.
— Такое письмо в границах Союза мог написать лишь один человек.
Баки вспомнил печать на конверте, но она была лишь половиной его догадки. Вопрос остался открытым и, невысказанный, повис в воздухе.
— В отличие от Гитлера, Сталин реалист, он не питает мистических иллюзий о будущем, кроме, быть может, коммунизма, но кто не без греха? Он не грезит армией суперсолдат, ему даже не нужен национальный герой для лица на коммунистических плакатах. Его заповедная мечта в том, чтобы суперсолдат, лояльный Партии и ее идеям, преданный вождю, пополнил круг его доверенных лиц, вполне вероятно, став фаворитом среди фаворитов. И он заинтересован в тебе, Джеймс.
— Но я думал, что Карпов… — начал было Баки, но прервался, потому что, естественно, ни о чем подобном он не думал.
— Всего лишь военный советник, руководящий Департаментом Икс, как одной из дочерних организаций КГБ. Влиятельный, с железной хваткой — да, но он не Генсек. Послушай, — она сильнее сжала его ладонь, вглядевшись пристальнее в озадаченное лицо, — я знаю, это совершенно не то, о чем ты мечтаешь. Я знаю, что прошу слишком многого. Видит бог, Баки, я никогда не добивалась бы для тебя чего-то подобного, не предлагала бы тебе пойти на это, если бы существовал любой другой вариант, при котором ты мог бы жить вдали от всех лабораторий, в безопасности, имея все привилегии ближнего круга и даже больше. Да, у тебя будет новое имя и советское гражданство, и русский язык станет тебе роднее английского, но… никто, слышишь, никто больше не посмеет сделать из тебя подопытную крысу!
Конечно, это было не то, даже близко не то, чем бредил Баки, мечтая, чтобы Стив оказался жив и ему было, к кому бежать из этого ледяного ада. Сознательно отречься от личности, которую буквально только что себе вернул, скрупулезно склеивая себя из хрустального крошева, — определенно не входило в его планы. Но Стив был мертв, а Баки застрял здесь, и на кону теперь стояло нечто большее, гораздо большее, чем он смел надеяться, одному богу ведомо, каким непостижимым образом осуществленное.