В последнее время она, кажется, вообще не борется с этим. Особенно здесь.
С сегодняшнего утра я кончил четыре раза, и это были одни из лучших оргазмов за всю мою гребаную жизнь. Каждый оргазм с Сиршей ощущается именно так. Как будто все глубоко спрятанные, подавленные желания, которые у меня когда-либо были, выходят наружу, когда она со мной. Она превращается в девушку, которая сделает любую чертову вещь, о которой я ее попрошу, лишь бы она была мокрой, пока я этого требую. Это нечто большее. Она начала завоевывать мое уважение. Она жесткая. Она держала себя в руках во время пожара и после, хотя я видел, что она колеблется, она не умеет скрывать от меня ничего. Она убедила меня в этой поездке. Она придерживалась того, чего, по ее словам, собиралась достичь, и делала это на каждом шагу с тех пор, как я ее знаю, даже фонд, который она хочет основать.
Все до единого, за исключением одного.
Она обещала мне, что у нее не будет желания. Никаких чувств. Что она забеременеет, и на этом все закончится. Обязательства выполнены, долг исполнен. Но это единственное обещание, которое она не сдержала. Она жаждет меня так же сильно, как и я ее, хотя я лучше всех притворяюсь, что это не так. Она еще не забеременела, и это не совсем ее вина, но я хотел бы знать, почему так чертовски долго. Лука, Виктор, Лиам, всем им удавалось обрюхатить своих жен одним лишь взглядом. Это заставляет меня чувствовать себя немного хуже, чем то, что она еще не беременна. Например, я не могу сделать ни то, ни другое из того, что намеревался сделать.
Я знаю, что вымещал это и на ней тоже. Но я даже не хотел быть здесь, и я чувствую, что барахтаюсь. Чем скорее я это сделаю, тем лучше, чтобы мы могли двигаться дальше. Чтобы я мог перестать чувствовать эту неудобную, расстраивающую необходимость, которую вызывает во мне Сирша. Чтобы я мог затащить другую женщину в свою постель и облегчить другое незнакомое чувство, которое она пробудила во мне… ревность.
Я никогда не был ревнивым мужчиной. Меня никогда не волновало, что девушки, с которыми я спал, чем-то занимались на стороне. Но мысль о том, что другой мужчина заставляет Сиршу кричать так, как она это делает для меня, заставляет ее так реагировать, так кончать, заставляет меня чувствовать себя убийцей. Особенно, если это гребаный ублюдок Найл.
Прохладный душ приятен после изнуряющей жары онсэна. Сирша идет со мной в душ со стеклянными стенами, ее пальцы касаются краев моих синяков, и она смотрит на меня с беспокойством.
— Они все еще болят? — спрашивает она тихим голосом, и я криво смотрю на нее.
— Да, — говорю я наконец. — Прошло чуть больше недели. Все еще чертовски больно.
— А что насчет того, когда мы... — она замолкает и смотрит на меня, в ее зеленых глазах мелькает что-то почти уязвимое. Когда она так смотрит на меня, мне трудно сохранять решимость. Трудно не дать ей все, что она, блядь, когда-либо захочет.
— Это, наверное, единственный гребаный раз, когда мне не больно, — грубо говорю я ей и тянусь к ней, притягивая для поцелуя.
Я боролся с этим, но мне приятно отпустить это. Я был туго натянут с момента возвращения в Бостон, еще туже после пожара, когда чудом избежал смерти. Я знаю, что в итоге это ничего не изменит. Это не меняет заключенной нами сделки. Но мне действительно чертовски приятно позволить себе забыть обо всем этом, хотя бы ненадолго, и просто чувствовать.
Я растворяюсь в поцелуе, говоря себе, что заслуживаю этого. Я заслуживаю удовольствия, побега, хотя бы ненадолго.