— Отлично, — ответил все тот же бас, и до Эжени донесся грохот отодвигаемых стульев, шипение спичек, зажигаемых свеч и папирос. Решившись выглянуть в зал одним глазом, она с любопытством рассмотрела гостей: их было пятеро, и все они были, как братья, похожи один на другого — высокие, массивные, в кавалерийских мундирах, с громогласными голосами и размашистыми движениями рук. Только один из них был не похож на остальных, и он, судя по тому, с какой готовностью ему уступили лучшее место за столом, был в компании главным. Нельзя сказать, чтобы он вел себя сдержаннее прочих, но Эжени не могла не заметить, что он явно нарочно сел в тени, чтобы на него не падал ни огонь свечей, ни свет из камина; приглядевшись, она поняла, что лицо этого гостя скрыто блестящей белой полумаской, и любопытство ее разгорелось до такой степени, что она едва не сделала шаг из своего укрытия.
— С ума сошла? — шикнула на нее оказавшаяся рядом Мадам. — Хочешь, чтобы они тебя увидели?
— Простите, — пробормотала Эжени, склоняя голову, но Мадам уже не слушала ее.
— Беги в лавку на углу. Стучи, делай что хочешь, хоть выломай им дверь, но раздобудь шампанского и закусок. Скажи, что мы заплатим завтра, сколько захотят. Быстрее, не стой. Нельзя их упустить.
Она скрылась в зале, а Эжени, которой не надо было повторять дважды, побежала по коридору в обратную сторону, к черному выходу. Тяжелой дверью в последнее время редко пользовались, и она подалась с трудом, только когда Эжени, запахиваясь на ходу в плащ, навалилась на нее плечом. Разбитые ботинки почти не спасали от холода, но Эжени не обращала на него внимания; утопая в снегу почти по колено, она выбежала со двора и направилась в ту сторону, где брезжил, с трудом пробиваясь сквозь снежную пелену, слабый свет фонарей. Настроена она была столь решительно, что готова была, наверное, и горы свернуть; наверное, это было достаточно красноречиво написано на ее лице, ибо при других обстоятельствах хозяин лавки, поднятый Эжени из постели и сонно протирающий глаза, ни за что не поверил бы ей. Но сегодня, в эту странную ночь, все было не так, как всегда.
— Ты хоть утащишь все одна? — осведомился он, наблюдая, как Эжени подхватывает сразу четыре бутылки и наполненную разной снедью котомку.
— Я крепкая, месье! — заверила его она. — Спасибо вам!
У «спасибо» была, конечно, своя цена — бакалейщик запросил чуть ли не вдвое больше обычного, и Эжени предчувствовала, что Мадам будет недовольна этим, но ей было лучше возмущаться и торговаться — сама Эжени этого делать не умела, да и времени у нее совсем не было.
— Боюсь представить, сколько запросил этот мерзавец, — только и сказала Мадам, разглядывая этикетки на бутылках. — Ладно уж, к дьяволу его. Может статься, что он продешевил.
Она удалилась в зал, а Эжени, только сейчас осознавая, что выдохлась, пока бежала по заснеженной улице, тихонько опустилась у стены на пол и сидела несколько минут так, пока у нее не перестало заполошно колотиться сердце. В зале хлопнули пробки, зашипело в бокалах, кто-то сказал тост, остальные поддержали его дружным гулом.
— Возможно, господа хотели бы услышать что-нибудь патриотическое? — раздался, перекрывая прочие, мелодичный голос Жюли, и Эжени, разом забывая про свою усталость, вновь выглянула в зал. Жюли, одетая в свое лучшее платье — красное, отороченное черным шелком, переливающимся в свете свечей, как гладь ночного озера, — прошла к своему месту на устроенных в конце зала подмостках. На губах ее играла улыбка, но взгляд был по-прежнему сосредоточен, устремлен не на пришедших, а куда-то внутрь ее самой.
Гости переглянулись.
— Да, — наконец протянул один из них, сидевший по правую руку от того, кто был в маске. — Да, пожалуй. Спой-ка нам…
Он заколебался в явной нерешительности, обернулся на своего таинственного спутника, но тот лишь пожал плечами, больше занятый едой и вином.
— Спойте то, что кажется уместным, — подхватил другой, увидев, что никто не знает, что предложить. — Вы же патриотки?
— Несомненно, месье, — кивнула Мадам, а Жюли скромно присела в поклоне.
— Тогда, — удовлетворенно заметил гость, закуривая папиросу, — вы найдете, чем нас порадовать.
Мадам и Жюли посмотрели друг на друга. Эжени была уверена, что в этот момент, самый значительный из всех, они поняли друг друга без слов. А еще поняла и она сама, что будет петь Жюли, за секунду до того, как Мадам ударила по потертым клавишам старого фортепиано.