Он приобнимает жену. Китаянка смущённо и счастливо опускает взгляд, и я только сейчас замечаю за её нелепыми пышными одеждами, что она беременна.
– И скоро уже?
– Недели через три, – гордо сообщает волшебник.
Мы переглядываемся с Уиллом и Симоном.
– А одеяла берёте? Что-то нам одной порции мало на троих, – спрашиваю я за всех, продолжая глядеть на китаянку.
Волшебник соглашается, и мы посылаем Уилла, как самого длинноногого, обратно в лагерь. Я как раз недавно выиграл в карты ещё одно запасное одеяло. Но мне оно нужно только чтоб спать помягче, а этим двоим пригодится больше.
Через полчаса возвращается Уильям. Мы торжественно обмениваем отрез толстой и мягкой шерстяной ткани на пышный валик сахарной ваты. Волшебник откуда-то достаёт вполне себе действующую музыкальную шкатулку, и к плеску волн и шуму ветра добавляется зыбкая механическая мелодия. Нам становится так легко, что, кажется, можно взлететь без самолётов; мы хохочем и дурачимся, и долговязый Уилл поднимает сахарную вату выше и держит, как приманку, а я, встав на мыски и вытянувшись в струну, ловлю сладкие волокна ртом. Кители наши расстёгнуты, а Симон вообще свой снял.
Если кто-то из начальства увидит – получим что-то похуже выговора.
Но оно того стоит, правда.
– Спасибо, очень вкусно, – вежливо хвалю я вату, прощаясь с волшебником. Он улыбается в ответ и неожиданно спрашивает:
– Как думаете, кто у нас будет, девочка или мальчик?
Я торжественно вручаю обгрызенную палочку от ваты Симону и опускаюсь перед китаянкой на корточки. Потом осторожно кладу ей руку на живот и вслушиваюсь в ощущения. Никого озарения не случается, конечно – просто тепло и ощущение жизни под пальцами. Запрокидываю голову и встречаюсь с женщиной взглядом.
У неё красивые глаза – тёмно-синие, почти чёрные. Так и положено волшебнице.
– Мальчик, – говорю уверенно. – Это точно будет мальчик.
– Мы тоже так думаем, – серьёзно кивает волшебник. – Как насчёт ещё одной сладкой ваты – просто так, за хорошее предсказание?
Мы, конечно, соглашаемся.
Потому что завтра затишье кончится, и город снова захлебнётся в войне.
Очнулся я в настоящей кровати, с периной и балдахином, чего отродясь не бывало, и в почти абсолютной темноте. Почти – потому что ясно высвечивались контуры забранного ставнями небольшого окна и двери, из-под которой сочился желтоватый свет.
И голоса.
– …Я готов компенсировать доставленные неудобства, господин Макди… Мари, не плачь, или мне придётся отправить тебя в спальню.
Долгий, задавленный всхлип.
– К Келли?
– Нет, в твою спальню. За юношей есть, кому приглядеть. Итак, господин Макди, на какой размер компенсации вы рассчитывали бы?
– Эрр-р-рхм… – Макди смачно прочистил горло. – Это один из наших ведущих актёров, и он подвер-р-рнул ногу… и, возможно, сломал пару рёбер – так говорит Клермонт, а я ему верю. Это невосполнимая потеря не несколько месяцев, гм…
– Триста?
– М-м…
– Четыреста?
– Четыреста пятьдесят?
Торг перешёл в неразборчивый гул. Я попытался сесть на кровати, но меня уложили обратно, бережно, однако настойчиво.
– Тихо, – свистящим шёпотом приказала Ирма. – Ты изображаешь больного. Со сломанными рёбрами и подвёрнутой ногой.