Я направляюсь туда, где она находится.
— Что ты делаешь?
— Я никогда не знала, что здесь есть ручей.
— Ты многого не смогла увидеть из—за снега, — говорю я ей, притягивая в свои объятия и прижимаясь губами к ее губам.
Она тихо стонет, проскальзывая руками под мое пальто и обнимая меня за талию.
— Ты замерзаешь.
— Я в порядке, — отвечает она, когда я притягиваю ее еще ближе, крепко обнимая руками ее тело. — Что ты здесь делаешь?
— Я хочу поговорить с тобой, но тебя не было там, где я тебя оставил.
— Где ты меня оставил? — дразнит она, откидывая голову назад, чтобы посмотреть на меня. — Кто я такая? Твоя маленькая безделушка, которую ты можешь оставить, где захочешь?
— Что—то в этом роде. — Я подмигиваю ей и наблюдаю, как на ее лице появляется прекрасная улыбка. — Пойдем. Посиди со мной.
Мы подходим к скамейке, стоящей у ручья, покрытого льдом.
— Я только что говорил с Лакланом и хотел сообщить тебе, на какой мы стадии в поисках твоего отца.
Беззаботная легкость сменяется тоскующей надеждой.
— Ты хочешь поговорить об этом прямо сейчас? — спрашиваю я, когда язык ее тела внезапно меняется.
— Да. — Ее голос полон тревоги, она жаждет ответов. — Что ты нашел?
— Доказательства его смерти.
— Но он не мертв. — Ее голос дрожит от еще большей тревоги.
— Я знаю это. Лаклан делает все возможное, чтобы получить копию списка пассажиров. Когда мы ее получим, мы сможем двигаться дальше.
— Ну, и сколько времени это займет?
— Он работает так быстро, как только может, но у него нет прямых связей с авиакомпанией.
Разочарование отражается на ее лице, и я наблюдаю, как ее тело напрягается и глаза блестят от непролитых слез. Она неподвижна, и ей требуется вся ее сила, чтобы не потерять самообладание. Хотел бы я дать ей ответы, в которых она так нуждается. Это болезненное зрелище — видеть, как любимый человек так сильно страдает.
Я обнимаю ее за плечи и уговариваю:
— Плакать — это нормально. Будет не так больно, если ты отпустишь часть боли.
— Я провела всю свою жизнь, оплакивая своего отца, и это никогда не уменьшало боль, — говорит она, отвергая мои слова.
— Посмотри на меня, — требую я, и когда она это делает, я продолжаю, — это не нормально. То, что ты все держишь в себе — это нехорошо.
— Почему ты так сильно хочешь увидеть, как я сломаюсь?
— Ты сейчас ломаешься, — возражаю я. — Ты заставляешь себя не чувствовать боли. Ты отталкиваешь меня. Ты возводишь каменную стену, но это всего лишь фасад всей твоей разбитой души. Ты — рай для дураков, но я не дурак. Я вижу тебя насквозь.
— Ты придурок, — огрызается она, злясь, что я играю в ее же игру, но я не отступлю.
— Чего ты боишься? Что я вижу тебя в таком облике, которого ты стесняешься? Я видел тебя в худшем образе. Или ты все еще беспокоишься о том, что слишком сильно чувствуешь, что развалишься на части и не сможешь собрать все воедино? В чем дело?
— Почему ты так сильно давишь?
— Если ты не можешь собраться с мыслями, тогда я сделаю это за тебя.
— Остановись!
— Так вот почему ты не позволяешь мне прикасаться к тебе?
При этих словах она пытается вырваться из моих объятий, но я крепко сжимаю ее руки.
— Отпусти!
— Почему ты не позволяешь мне трахнуть тебя? — Я шиплю, теряя контроль и позволяя разочарованию и отторжению выплеснуться из меня. — Ответь мне, ради Христа!
Мой голос срывается от гнева, когда она борется с моей хваткой, и, в конце концов, я ослабляю хватку и позволяю ей освободиться от меня. Она встает и отшатывается, кипя от чистого гнева.
— В этом проблема? — выплевывает она. — Твое эго задето, потому что ты не можешь залезть ко мне в штаны?
Я встаю и подхожу прямо к ней, грудь к груди.
— Ты чертовски хорошо знаешь, что если бы я хотел то, что у тебя в штанах, я взял бы это.