И точно так же в определенный час из дома в тупичке, закутанная очень красиво в меха, выходила женщина, блондинка, нагруженная коробками, и отправлялась на железнодорожную станцию. Вечером она возвращалась всегда в одно и то же время. (В окне второго этажа, в доме между двумя дубами тогда загорался свет.) Но и об этом никто не вспоминал бы в Милл-Хилле, если бы здесь не было бакалейщика, мясника и зеленщика.
Местные жители редко сами ходят к зеленщику, мяснику или бакалейщику, а заказывают все необходимое по телефону. И все это им привозят домой. Меж тем иностранцы по дороге на станцию часто заходили к зеленщику, бакалейщику или к мяснику, покупали нужные продукты перед поездкой в Лондон и относили их домой. Мясо они не покупали, впрочем, с мясом были перебои. Они покупали сосиски, которые привозили один раз в неделю. Затем они заходили к бакалейщику, где брали хлеб, и к зеленщику за неизменным кочаном капусты, припорошенным снежком. (Иной раз и промерзлым.)
Не догадываясь о том, в какую они впали нищету, их считали эксцентричными чудаками — таких в Англии много, и в нижних и в высших слоях общества. А быть может, и вегетарианцами какого-то особого рода. Вегетарианцев тоже было много. До самого конца этой страшной зимы о них только и было известно, что это один из поляков разоруженного польского корпуса. А прекрасная блондинка — его жена. Таких поляков все больше скапливалось по пригородам и лондонским ночлежкам. Англичане дружелюбно относились к переселенцам, но все чаще задавались вопросом: почему эти люди не возвращаются к себе домой? По вечерам, за кружкой пива, в Лондоне это стало главной темой разговоров. Почему они не возвращаются? Почему не едут к своим? Туда, где их дожидаются семьи? Но вскоре разговоры о переселенцах надоели, и в конце зимы все чаще можно было слышать — главная причина, почему эти люди не возвращаются к себе на родину, состоит в очаровании Лондона, где им живется лучше, а потому они и решили здесь остаться. В Англии жизнь лучше, чем в тех далеких странах. И поскольку здешние зеленщики, мясники и бакалейщики не подозревали о Цирцее, они приписывали Лондону свойства богини, превращающей вернувшихся с войны мужчин в кабанов.
«Цирцея, Цирцея», — шепчет чужеземец, вернувшись в тот вечер подземкой из Лондона. Ближайшие соседи знали об этом поляке не более того, что он имеет газонокосилку, а траву подрезают в Англии ежеминутно. Вот уже более ста лет. Англичане вообще народ молчаливый. Они молчат, когда едут в Лондон, молчат, когда возвращаются из Лондона. В поездах — и под землей, и над землей — путники едут молча, не болтая и не приставая с вопросами. Сидят как изваяния. Словно восковые куклы. И произносят несколько любезных слов тогда лишь, когда кому-то подходит время выходить. Выходящему помогают. Подают багаж. Радуются, что их остается меньше? (На одного человека.) И восстанавливается еще более глубокая тишина. Но это, Надя, тем не менее не значит, будто они высокомерны. Высокомерно здесь только так называемое «высшее» сословие. Другие народы также не слишком любят инородцев. Вот, например, с евреями во время войны в Европе делали что-то ужасное. А в Англии относились к ним с сочувствием. Жалели здесь и поляков. Нас, русских, не жалели. Такая уж у них традиция. Но в конце войны в Лондон хлынули бесчисленные толпы иностранцев. Чтобы остаться тут навсегда. Потому-то нас с таким неудовольствием, Надя, и встречают. Мы должны привыкнуть к ощущению, что мы тут одни, никому не нужные на этом острове, где живут пятьдесят миллионов мужчин и женщин. Вообразите: абсолютно одни, предоставлены самим себе, никто нами не интересуется, ни одному человеку из всех этих миллионов мужчин и женщин до нас нет никакого дела. Можете себе представить такое одиночество? Вокруг нас дома, улицы, мимо, громыхая, едут и едут поезда, мужчины и женщины смеются, плачут, сходятся, сеет дождь, туман, а теперь вот и снег повалил, и так здесь много причалов, пароходов, которые причаливают и отчаливают. Но до нас никому нет дела.
Николай, но должны же они знать, во время войны мы были союзниками Англии, так неужели им не стыдно? И сами они привели сюда тысячи и тысячи поляков! Разве это не обман?
Поляки виноваты, Надя. Их слишком много. Англичане стараются превратить этих несчастных в англичан. Отнять у них детей. Почему Ордынский затворился в четырех стенах? Почему он говорит со своей дочерью только по-польски и поет польские песни? Почему они общаются на этом своем странном, чудовищном и непонятном языке, который я тоже так люблю? У нас нет детей. Падает снег. Даже и разговоры о нас заметает снежком. Впрочем, действительно, нас здесь такое великое множество, что о нас трудно помнить, тем более, что память не самая сильная черта англичан. Да и чем они могут нам помочь? Они молчат о нас все больше, и это единственное, что в их силах. Болтают о нас одни только благотворительные дамские общества. Немыслимо думать о таком количестве иностранцев. Голова заболит. Молчат и на этом холме, где раньше были ветряные мельницы.
Они нас обманули, Николай. Лондон — это магнит, который они поставили, подобно западне, чтобы ловить в нее зайцев. Он напоминает мне полип — посмотрите на карту. Я иногда рассматриваю эту карту часами. Мне кажется, мы больше никогда не вернемся туда, где были счастливы с вами.