Не желает она больше слушать всякие глупости — и взяв к себе в постель приемник, она пытается отыскать Милан — передачу из Ла Скала. В эту ночь ей повезло: Италия сразу же нашлась. Из приемника льется чарующий голос, его поддерживает мощный хор, в этой далекой от Италии комнате наступает тишина, и тишину эту заполняет музыка, долетающая к ним из Милана. И чудится, будто ангельское пение доносится с неба в этой лондонской зимней ночи.
Посмертное возвращение Репниных в Италию, замечает Надя.
Муж перехватывает у нее из рук хозяйский радиоприемник, стискивает его, словно в объятиях, судорожно пытаясь удержать волну. В полумраке впивается глазами в шкалу радиоприемника, как в градусник, измеряющий температуру больного. И начинает, сам того не замечая, — к неудовольствию жены — напевать оперную арию. Измученных голодом, нуждой, заботами, музыка, казалось, и правда уносила их снова в тот край, где они были счастливы. Больше уж им не вернуться туда, они это знают, но память не может позабыть тех мест, где им было так хорошо. Затаив дыхание, слушают они далекое пение. Когда же опера «Отелло» в Ла Скала подходит к концу, муж спрашивает жену, не хочет ли она еще раз поужинать с ним в каком-нибудь миланском ресторане? Выбор за ней: «Cova?» «Biffi?» Жену его тоже увлекает эта сумасбродная мысль, и она соглашается: «Biffi». Муж подает ей меню. (Нашарив рукой в темноте, поднимает с пола брошенную газету и спрашивает, что она хочет заказать.) Ветчина, инжир, индейка? Filetto di tacchino? На десерт мороженое? Какое вино они будут пить?
Она отзывается из-под одеяла с тихой грустью — мол, она прекрасно знает вкус своего мужа. И всегда заказывала то, что любит он: barollo. Муж поднимает руку в темноте и окликает кого-то невидимого: «Cameriere!»[5]
Затем берет с туалета чашку с остатками чая — в свете свечи чай отливает мочой — и восклицает:
— Давай выпьем, Надя! После пятилетнего перерыва снова barollo! Храни нас, Боже, и да погибнут все наши завистники!
Она, лежа на подушке в позе Ариадны, достает палочки из-под своего одеяла — для плетения кукол — и начинает изображать трапезу, подобно знаменитому комику Чаплину времен их молодости. И говорит мужу:
— Вы позабыли понюхать вино и произнести фразу, которую вы неизменно повторяли в те времена: barollo семилетней выдержки пахнет пьемонтскими фиалками. А нигде на свете не бывает таких красивых фиалок, как в Пьемонте. Вы забыли об этом. Вы и меня забудете!
— Ах, не отравляйте мне эти мгновения, дайте беззаботно выпить этот бокал! Благословенны мгновения перед смертью. Как редки минуты веселья в человеческой жизни!
Но нет — больше ей невмоготу продолжать комедию с пиршеством и возвращением в прошлое в этом не-топленном и мрачном доме. Она окоченела от холода, едва высунувшись из-под одеяла. Как всякое насилие над собой, она не может долго изображать веселье. Они разом умолкли и сидели понурые и обессиленные.
В темноте по-прежнему светится зрачок радиоприемника, точно чьи-то глаза. Снова врывается передача из Организации Объединенных Наций. Кто-то говорит на чистом, гладком французском языке. Затем переходит на английский, затем на немецкий, плавая в эфире, точно рыба в воде.