-Не балуешь ты меня совсем, — Ганна надула полные губы, когда-то в самом деле казавшиеся мне до одури соблазнительными. Правильно мать в детстве говорила: пока мороженое раз в неделю — десерт, а дай есть до отвалу — будет вкусом не лучше супа крапивного. А я, дурак, не верил. Надо что ли сходить, покаяться.
“Отец, сука, совсем уж с новой любовницей распоясался. Однажды войду в силу и лично яйца его побью, пока не найду заветное и не переломлю иглу за материнские слезы.”
-Так ведь месяц не сплю, к Купале готовимся, — тупая отмазка, но другая в голову не пришла, да и достал разговор этот — сил нет. С другой стороны, все готовились к празднику Купалы: и люди, и нечисть и сами Боги. Обвинить меня было не в чем, но я все же решил добавить, — выбери себе что-нибудь в ювелирном, пусть на мой счёт запишут.
Ганна обиженно вздохнула, махнула рукой, будто выуживая что-то из воздуха:
-Веник твой, из всех деревьев по хворостине. От хворей, что тебя, заразу и так не берут, от дури, хоть поздно уже и от сглазу, конечно, — скривила губы. — Где найти дурака, который бы посмел Кощея сглазить. Да и не пристанет ведь, отлетит, как от щита невидимого сторицей вернется пакостнику.
-Люблю умных женщин, — забирая веник, вскользь коснулся губами протягивающих его рук.
"А тебя не люблю. Ты и сама, небось, будучи умной, знаешь".
-Мне пора, — проигнорировав подставленные для поцелуя губы, чмокнул в макушку. -Увидимся завтра.
Исчезнув в вихре портала, вышел уже у натопленной баньки, расположенной в господской части поместья, куда не пускали чужаков и гостей. Небольшой деревянный сруб дымил в небо запахами мяты, папоротника и лютиков. Довольно втянув воздух, наполненный ароматами трав, скинул баннику-прислужнику вещи.
-Остальные на месте? — спросил баньщика. Пояснять, кого жду не приходилось: мы с Тимом и Светом всегда на Агриппину ходили париться в баню. Еще с юных лет прижилась эта традиция. Да и кто не парится на Руси на Агриппу-то? Тот разве, кому свет не мил, да жизнь опостылела.
-Токма Светослав Никитич, господин, — согнувшись пополам в поклоне пролепетал растрепанный, похожий на сгорбленного старичка в обносках, родственник домового. Отпустил его рукой, подхватив полотенца да ритуальный веник.
Веники на Агриппу собирали из разных деревьев. Ветка березы, ветка ольхи, ветка ивняка — каждое дерево со своим умыслом и силой. Одним положено в бане париться, вторым скот оббивать, чтоб не хворал весь год, да темные не таскали (как будто удержит нас жалкий березовый прут), а третий кидают через плечо, выйдя из парилки. Если упал вершиной в сторону погоста — помрешь в течение года, прямой дорогой к Чернобогу на поклон.
“Что-что, а веник Ганна собрала знатный! Не зря нашим девкам с молоду в головы втолковывают, как надо и что каждая его часть значит.”
-Ганна одарила никак? — словно прочитав мои мысли, насмешливо уточнил развалившийся на банной лавчонке друг. Его деревянная кружка, размером чуть не с лохань, приятно обволакивала ароматом медовухи.
-Завидуй молча, — небрежно кинув полотенце в друга, занял скамью напротив Светослава, зачерпнув чаркой из бочонка рядом. — Хороша медовуха.
Настроившись на приятный вечер без баб и их дури, расслабился, откинув голову на бревенчатые стены. Пар приятно пробирался под кожу. Не успел пригубить медовуху толком, как послышался протяжный вой, грохот и взрыв откуда-то со стороны входа. Парную тут же обдало жаром вспыхнувшего пламени, языки огня слизали веник, голодным зверем набросились на почерневшее полотенце.
“Знатно занялся огонь, зараза!”
Полыхнуло так, будто бензином облили и подожгли. Огонь стеной отделил нас со Светославом от выхода, гарь тут же наполнила небольшую комнатку парилки, и без того душной донельзя.
-А вот и Лихачёв явился, — даваясь смехом, проклятущий змей нежился в пламени, будто парным молоком мамка купала. Повезло же, твари ползучей, огня не бояться!
-Светка, туши, мать твою! — задыхаясь от дыма, заорал я, ливанув из стоящей рядом лохани на перекинувшийся на мою лавку огонь. Убить меня, конечно, не убьет, но гореть заживо так себе удовольствие, даже зная, что в итоге не сдохнешь.
-Скучный ты, Кир, как старый дед, — послышалось ленивое из-за дымной завесы, но огонь сразу же пропал, только горынычева саламандра, довольно шипя и облизываясь развалилась на каменном полу.
-Еще раз назовешь меня бабским прозвищем, лично твои яйца перебью, — напомнил Светослав, но в голосе все еще плясали смешинки. Мы оба знали, что он мне навредить не сможет никогда. Присяга есть присяга.