Я беру свои слова обратно. Тобиас даже не знает значения слова благородство. Он просто… ну, он свинья в заднице.
— Лицо в гандоне, — рычу я, и оба парня ухмыляются так широко, что я действительно вижу белизну их зубов в темноте. Наконец раздаётся звук закрывающейся тяжёлой наружной двери, за которым следует шарканье ног. Это то, что серьёзно беспокоит меня в Натане: он еле волочит ноги. Он такой ленивый, что даже не удосуживается их поднять. По какой-то причине это сводит меня с ума.
— Я может быть и лицо в гандоне, — произносит Мика, пинком распахивая дверь, а затем прислоняясь к ней спиной, чтобы удержать её там. Ухмылка на его лице гораздо более жестокая, чем я когда-либо видела, как будто горе лишило его всего хорошего и оставило только плохое. — Но ты девственница, чистая, белая маленькая снежинка. Неудивительно, что Спенсер был так заинтересован; он может разнюхать такого рода вещи, ты же знаешь.
— Мика, хватит, — рычит Тобиас, становясь между мной и братом. — Я знаю, тебе больно; нам всем больно. Но не вымещай это на Шарлотте. Ты чертовски хорошо знаешь, что Спенсер не был грёбаным охотником за девственницами, так что не принижай его таким образом.
Мика хмурится и отворачивается, нежно облизывая нижнюю губу, как будто пытается вернуть какую-то важную часть себя, за которую он не может полностью ухватиться.
— Я знаю. Мне… жаль, — Мика останавливается и откидывает волосы назад, достаёт из шкафа ведро, полное старых тряпок, и использует его, чтобы снова открыть заднюю дверь. — Просто на случай, если он вернётся.
Мика отворачивается и направляется по коридору, оставляя нас с Тобиасом стоять в темноте.
— Он не так безнадежён, каким притворяется, — говорит Тобиас, но я уже это знаю.
— Вы, ребята, собираетесь безжалостно дразнить меня за то, что я девственница?
— Возможно.
— Пятно от дрочки, — ворчу я, и Тобиас смеётся. Это сдержанный звук, но я ценю его усилия.
— Это… действительно хорошее оскорбление, на самом деле, — говорит он, когда мы поднимаемся по лестнице. Он ведёт меня в комнату, которую делит с братом, и я чувствую, что мои ладони внезапно вспотели, когда я вхожу внутрь. Это та же обстановка, которую я видела в комнате Рейнджера: две кровати, электрический камин и комоды на стене в конце короткой прихожей.
Мика уже свернулся калачиком на кровати, так что я присаживаюсь на кровать Тобиаса и притворяюсь, что не смотрю похотливо, как он стягивает через голову промокшую рубашку, обнажая длинное, худощавое тело, точёное во всех нужных местах. У меня слюнки текут, и я засовываю руки под куртку, чтобы они не дрожали.
Его соски твёрдые, вероятно, от прохладной дождевой воды и всего такого, но я не могу не сосредоточиться на них и не задаться вопросом, каковы они на ощупь под моими ладонями. Клянусь Богом, у Коди были самые уродливые соски, как будто они были длинными и бугристыми, и из них росли странные вьющиеся чёрные волоски. У Тобиаса они… симпатичные. Типа, очень симпатичные.
— Ты что, пялишься на меня? — спрашивает Тобиас, изображая шок, и прикладывает пальцы к своей гладкой груди. — Отведи взгляд, извращенка.
— Разглядывая его, ты разглядываешь и меня тоже. Знаешь, у нас с ним одна и та же ДНК. Те же соски — потому что они явно тебе нравятся — те же ноги, те же руки… те же члены.
— Ну и дела, спасибо тебе за информацию, о которой я никогда не просила, — ворчу я, снимая куртку и отбрасывая её мокрой кучей на пол.
— Ты выросла в сарае? — спрашивает Тобиас, поднимая её и вешая на крючок возле двери. Он включает камин, а затем, к моему большому огорчению, не удосуживается попросить меня отвернуться или закрыть глаза, прежде чем сбрасывает мокрые спортивные штаны и нижнее бельё, демонстрируя всё то, к чему я была не совсем готова.
Член Тобиаса наполовину твёрд и вот-вот поднимется.
— Боже мой, ты, чмо британское, убери его! — я бросаю одну из его подушек в указанном направлении, но вместо этого не отрываю взгляда от танцующего пламени в камине. У меня возникает безумное чувство дежавю, когда я думаю о Спенсере и Рейнджере и о той ночи в их комнате в общежитии.
Это довольно быстро портит настроение.