А значит, у меня есть всего один день и всего две ночи — и я больше не собираюсь растрачивать время зря. Ключ от подвала всё ещё у меня в кармане — нащупав его кончиками пальцев, я машинально делаю глубокий вдох.
А мгновение спустя — решительный шаг в сторону лестницы, ведущей вниз.
Как только тяжёлая железная дверь приоткрывается с уже привычным надрывным скрежетом, Уэнсдэй резко оборачивается ко мне — она стоит возле стола с нетронутым ужином в одноразовой пластиковой тарелке.
Наши взгляды встречаются, и я невольно каменею, неподвижно замираю на месте как жалкий мальчишка — чернильная бездна её радужек затягивает меня словно трясина.
Я тону, окончательно и бесповоротно.
И не хочу спасаться.
Если Винсент прав, и проклятая Аддамс погубит меня, затащит прямиком в Ад — наплевать.
Отцовский кумир Муссолини как-то сказал, что лучше прожить один день львом, чем сто лет овцой. И теперь я абсолютно с ним согласен.
Уэнсдэй упирается тонкими руками в стол позади себя и склоняет голову немного набок, взирая меня со странной смесью интереса и… предвкушения? Чертова стерва совершенно не моргает — какая-то странная, физиологически неправильная особенность. По всем законам здравого смысла, это должно вызывать опасение, если не страх. Словно она и вправду не совсем живая. Трупная холодность нежной кожи, застывший взгляд угольных глаз.
Но мне не страшно.
Она заклятый враг, она хладнокровная убийца, она бессердечная сука, она ещё хрен знает кто — а мне всё равно. И даже если я сейчас совершаю самую катастрофическую, самую необратимую ошибку в своей жизни — мне тоже всё равно. Правильного выбора в этой гребаной жестокой реальности не существует. Есть только сделанный выбор и его последствия. Я мог бы сказать, что прямо в эту секунду невидимая чаша весов склоняется в одну сторону, но это не так. На другой чаше всегда было пусто — просто я не осознавал.
А теперь с глаз будто разом упала пелена.
Не оборачиваясь и не прерывая прямого зрительного контакта, протягиваю руку за спину, пальцами нащупываю дверную ручку — и дверь закрывается с громким хлопком, который эхом отдаётся от каменных стен.
Выбор сделан.
Отныне мы двое против целого мира.
А в следующую секунду я стремительно срываюсь вперёд и впиваюсь в её вишневые губы жадным поцелуем. Какая-то незначительная часть разума до сих пор ожидает подвоха — что Аддамс оттолкнёт меня, влепит пощечину или что похуже — но этого не происходит. Она цепляется за меня как утопающий за последнюю соломинку — изящные руки смыкаются на шее, мягкие губы приоткрываются, впуская мой язык в рот и покорно позволяя углубить поцелуй. Совершенное тело, скрытое лишь тонкой тканью голубой футболки, прижимается к моему — бесстыдно льнёт всё ближе, всё теснее, всё жарче. Я чувствую себя так, словно залпом опрокинул десять шотов текилы подряд — только ещё хуже. Катастрофическая близость Аддамс сильнее самого убойного опьянения.
Дыхание сбивается, сердце разгоняется до тахикардии, а член мгновенно наливается кровью, отчаянно требуя разрядки.
Одна рука уверенно ложится на талию Уэнсдэй, стискивая до боли, до синяков, до хруста рёбер, пока вторая скользит по обнажённому бедру, жадно задирая такую ненужную ткань футболки. Бархат её кожи холоден как лёд, а вишневые губы горячи как огонь — и этот сумасшедший, абсолютно ненормальный контраст распаляет самые тёмные желания. Ударяет в голову как самый крепкий алкоголь, отключает разум, безжалостно сметает все преграды.
Отпускаю талию Аддамс и перемещаю подрагивающую от возбуждения руку на её подбородок — сильно сжимаю, принуждая запрокинуть голову. Мои губы ложатся на шею, скользят выше, дразняще прикусывая мочку уха.
Уэнсдэй выгибается в спине, немного откидываясь назад, а заострённые ногти больно впиваются в мои плечи, оставляя следы в форме полумесяцев. Она определённо любит пожёстче — и это осознание только подливает масла в огонь.
Большим пальцем медленно провожу по охренительно соблазнительным губам и… черт бы меня побрал. Она приоткрывает рот, обхватывая мой палец губами — чуть посасывает, пока ловкий язычок скользит вниз и вверх. Это настолько обжигающе-горячо, настолько по-блядски развратно, что из лёгких разом вышибает весь воздух. Возбуждение становится невыносимым, почти болезненным.