«Капля воды дробит камень постоянством».
Пару лет назад Уэнсдэй прочла эту фразу в поэме древнегреческого поэта. И сочла ее абсолютной гиперболой.
Терпение никогда не было ее сильной стороной, она привыкла действовать быстро и решительно, безжалостно сметая все преграды. Но теперь Аддамс вынуждена признать, что ошибалась — другие пути достижения цели тоже могут оказаться весьма успешными. Ксавье всегда действует медленно, иногда совсем незаметно. Но неотступно — по миллиметру в день ломает ее сопротивление, прежде казавшееся несокрушимым.
Разумеется, она никогда не признается в этом вслух.
В спальне совсем темно, плотный бархат штор не пропускает ни единого проблеска лунного света. Уэнсдэй не может видеть его лица, но кожей ощущает его пристальный взгляд. Наверняка, он сейчас улыбается. Ей хочется сказать что-нибудь колкое, чтобы стереть с его лица неприлично довольное выражение, но в голову упорно ничего не идет.
— Это самый необычный сочельник в моей жизни, — едва слышно произносит Ксавье и с тихим шорохом придвигается ближе. Почувствовав, как матрас прогибается под его весом совсем рядом, Аддамс поспешно отодвигается к краю кровати.
— Только не вздумай решить, что это что-то меняет, — резко бросает она, не желая сдавать позиций.
— Ты ведь сама себе противоречишь, — его ровное дыхание щекочет обнаженную кожу на плече. Он абсолютно прав, и это злит.
Ладонь Ксавье ложится на ее живот, обжигая теплом сквозь тонкий шелк пижамы… И все неизбежно летит под откос. Это похоже на удар электрошокером, и против воли Уэнсдэй делает судорожный вздох, отчетливо слышный в окружающей тишине. Она закрывает глаза и мысленно считает до пяти, прежде чем сбросить его руку.
— Не обольщайся. Я устала и хочу спать.
Она отворачивается и утыкается лицом в подушку, чтобы не чувствовать тонкого древесного аромата его парфюма. Почти мгновенно начинает клонить в сон, мерное дыхание Ксавье за ее спиной действует неожиданно успокаивающе. Возможно, спать с кем-то в одной постели не настолько ужасно, как ей прежде казалось.
Когда Уэнсдэй открывает глаза следующим утром, первое, что она видит — окно с распахнутыми шторами. Лучи омерзительно яркого солнца заливают всю комнату, заставляя ее зажмуриться. С трудом сфокусировав взгляд, Аддамс приподнимается на локте и оборачивается на противоположную сторону кровати. Она оказывается пуста.
Очевидно, это к лучшему.
Ранние подъемы в ее личном списке ненавистных вещей уверенно занимают второе место, уступив лишь ярким цветам.
— Доброе утро, соня, — Ксавье выходит из ванной в одном полотенце, небрежно обмотанном вокруг бёдер, и с чашкой кофе в руках. Он выглядит раздражающе бодрым, и Уэнсдэй с трудом подавляет желание запустить в него подушкой. Или чем-нибудь потяжелее.
— Это самый чудовищный оксюморон, который я когда-либо слышала. Какого черта ты открыл все шторы? — она снова откидывается на постель, прикрываясь ладонью от противно слепящего солнечного света.
— Мне следовало догадаться, что по утрам ты в особенно хорошем настроении, — судя по интонации, он улыбается. Аддамс невольно задается риторическим вопросом, как вообще можно улыбаться настолько часто. Ксавье подходит ближе, протягивая ей чашку. — Я принес нам кофе. Правда, для этого пришлось сходить в свою комнату и заказать оттуда, поэтому только одна кружка на двоих, иначе было бы подозрительно… Но я думаю, в этом нет ничего страшного.
Он болтает чрезмерно много, усиливая и без того немалое желание придушить его на месте. Уэнсдэй молча тянется за спасительным напитком. Возможно, убийственная доза кофеина поможет ей вытерпеть его раздражающе веселое настроение. Вот только в чашке оказывается совсем не привычная тройная порция эспрессо, а какая-то невнятная сливочная масса, источающая отвратительный сладкий аромат.
— Что это за омерзительное безумие?
— Вообще-то это называется раф со взбитыми сливками и кленовым сиропом.