— Детка, что ты делаешь? — Мой голос хриплый и полный паники при виде того, что передо мной.
Она не смотрит на меня, а просто смотрит на свою пустую руку, как будто все еще видит осколок стекла в своей руке. Я тщательно осматриваю ее тело, чтобы увидеть, не ранена ли она, ее ободранные колени и окровавленные руки говорят мне, что все ее порезы поверхностные.
Слава гребаному богу.
Я осторожно приподнимаю ее подбородок костяшками пальцев, и мое сердце замирает, когда я вижу, что ее великолепные карие глаза с золотистым оттенком остекленели. Такие рассеянные и пустые, я не уверен, что она даже знает, что я с ней в этой комнате.
— Детка, тебе больно, — говорю я, мой голос нехарактерно дрожит в конце.
И снова от нее нет никакой реакции. Это почти так, как если бы ее душа покинула тело, и все, что осталось, это пустая оболочка.
— Валентина... — Снова шепчу я, мои глаза покалывает от отчаяния.
Когда она ничего не говорит, но продолжает смотреть на свои пустые руки, мой желудок скручивается, как будто меня сейчас вырвет.
— Ты ранена, детка. Мне нужно отвезти тебя в больницу.
Конечно, ее рваных ран недостаточно, чтобы требовать поездки в отделение неотложной помощи, но я не поэтому хочу, чтобы ее осмотрел врач. Валентины… моей Валентины, больше нет здесь, со мной, и мне нужно знать, как я могу вернуть ее.
— Н…никаких больниц, — заикается она, ее тело начинает дрожать.
Я испытываю облегчение от того, что к ней возвращается жизнь, но мое нутро все еще настаивает, чтобы я отвез ее к врачу. Я собираюсь возразить, когда ее руки вцепляются в мои, и ее глаза начинают проясняться после тяжелого тумана, в котором они находились.
— Никаких больниц, — повторяет она, и на этот раз ее слова звучат четче, более настойчиво.
— Никаких больниц, — вторю я, хотя каждая клеточка моего существа умоляет меня не сдаваться.
Мое израненное сердце не сравнится с болью Валентины.
Я осторожно поднимаю ее с пола и направляюсь в ванную, чтобы хотя бы промыть ее раны. Она прижимается головой к изгибу моей шеи, и я понимаю, какая она легкая, как перышко. У девочки, с которой я вырос, были изгибы во всех нужных местах, но женщина в моих объятиях не обладает таким же здоровым сиянием или телом. Я сажаю ее рядом с ванной, и она дрожит в тот момент, когда мое тело больше не успокаивает ее своим теплом. Я сухо сглатываю, впитывая каждый дюйм моей любви. Ее ребра слишком заметны, чтобы я мог их игнорировать. Темные тени под ее глазами и впалые щеки также бросаются мне в глаза сейчас.
Как я мог пропустить эти изменения?
Просто.
Пока я защищал последнюю частичку своей души от ее хватки, я не видел того, что было прямо передо мной, очень хрупкую женщину, цепляющуюся за тонкие нити здравомыслия. Я отгоняю эту ужасную мысль и повсюду ищу аптечку первой помощи. К счастью, я нахожу ее под раковиной и с деликатной осторожностью пытаюсь промыть ее раны. Однако это бессмысленное усилие, когда она продолжает так сильно дрожать.
Так не пойдет.
Я поднимаюсь с пола и наполняю большую ванну, убедившись, что вода достаточно теплая, чтобы согреть ее замерзшие кости. Убедившись, что ванна достаточно полна, я беру свою любовь на руки и осторожно помещаю ее внутрь. С ее губ срывается тихое шипение, когда ее холодное тело соприкасается с теплой водой. Когда она ложится на спину и закрывает глаза, я чувствую себя более беспомощным, чем когда-либо. Это почти так, как если бы я был свидетелем реальной версии Офелии из Гамлета, которая встречает свой безвременный конец в своей водяной могиле. Изображение выжжено в моем мозгу таким образом, что моя собственная рука дрожит, когда я начинаю промывать ее раны.
— Зачем ты заботишься обо мне? — Шепчет она, слезы текут по ее лицу. — Ты ушел.
— Я вернулся, — отвечаю я, изо всех сил стараясь говорить как можно более нейтрально, чтобы она не услышала паники в моем голосе.
— Почему? — Спрашивает она, ее веки медленно открываются, заставляя меня осознать, каких напряженных усилий это для нее стоит.
— Это не имеет значения. Сейчас я здесь.