В начале зимы я ездила в Старый Биц на танцы и снова никого не встретила, но новое разочарование прошло как будто мимо, вовсе не тронув.
Я жалела только, что потратила на поездку все выходные. Тропинку наверх совсем занесло снегом, и подъём занимал у меня теперь никак не меньше часа, — и в будний день мне было никак туда не выбраться.
xxii.
В самую долгую ночь небо зажигается тысячей цветных огней, — они сияют размытыми переливами от искрящегося голубого к цветочному жёлтому, от глухой рыбьей зелени до весенней сирени, а поверх них мерцают точками звёзды. Тогда с запада на восток раскатывается через весь небосклон серебряная дорога, сложенная из искр лунного света, и по этой дороге бегут, приближая рассвет, воздушные призраки-звери.
Однажды каждый из нас кланяется святыням Храма, поднимается босым на крыльцо и отпивает из чаши Принцессы Полуночи. Тогда ты-человек тоже становишься невесом, и потустороннее пожирает половину всего, что есть в тебе людского, и даёт заместо неё шанс.
Ты бежишь через небо, отталкиваясь от пружинящей под ногами пустоты, среди тысяч и тысяч серебряных фигур, и ловишь за хвост своего зверя — и свою судьбу. Так мы становимся двоедушниками и обретаем дорогу, ясную от первого до последнего шага: ту самую, что приведёт однажды и к паре, и к исполненному предназначению, и к смерти.
И потом, уже взрослым, в Долгую Ночь хорошо бежать со всеми: зверь рвётся туда, в небо, на волю, будто мечтает хоть на несколько часов вернуться в свой родной призрачный мир. Оборот тогда ощущается совсем иначе, чем обычно, и тело становится лёгкое-лёгкое, и небо несёт тебя с запада на восток в свите Полуночи, а потом возвращает — туда же, откуда ты и взлетел.
Я знаю: многие встречают свою пару именно так. В мистическом гоне Охоты все мешаются со всеми, и нет больше разницы, в Марпери ты живёшь или в самой столице. Каждый год накануне Охоты я долго молюсь, а потом оборачиваюсь на крыльце — и позволяю небу забрать меня.
А когда оно, прожевав меня и перемолов безжалостными жерновами всего неслучившегося, выплёвывает обратно — сижу на снегу, слабо комкая его леденеющими пальцами, и стараюсь не плакать.
— Нет? — глухо спросила тётка, а затем снова зашлась в лающем кашле.
— Нет.
И, как следует растеревшись полотенцем и разогнав по мышцам кровь, натянула двое рейтуз, шерстяное платье, кофту, платок и ещё шубу, а на ноги тяжёлые отцовские валенки.
— Пройдусь немного, — неловко сказала я и постаралась улыбнуться.
— Расстроилась?
— Расстроилась, — я вздохнула и сморгнула слёзы. — Погуляю.
Танцы в Бице почему-то не трогали меня так сильно, как Охота. Танцы — это было что-то как будто… ненастоящее, слишком человечье, слишком простое. Люди придумали, люди сделали, и не стоит, вроде как, пропускать, но и надеяться на что-то особо и незачем. А Долгая Ночь… я всем телом чувствую, какая она другая. Иначе пахнет, иначе дышится, и сама ты лёгкая-лёгкая, а вокруг — будто кисель. И Полуночь смотрит на меня с улыбкой, но эта улыбка кажется мне кривой. И каждый раз я слишком… обыкновенная на фоне чего-то величественного.
Небо отгорало, а рассвет только намекнул на себя узкой полосой над горами: выцветший розовый, бледный жёлтый, вялый зелёный и безграничная, топящая в себе иссиня-мёртвая чернота. Смотреть туда неприятно, как будто восток смотрит в ответ на тебя, а воздух нажимает на плечи невидимыми руками.
Зато шагать — хорошо. Снег скрипел под ногами, укатанная машинами колея обнимала со всех сторон, движение бодрило тело, а морозный воздух заполнял лёгкие и вычищал из них дымную горечь. Трезвела голова, вставало солнце, я запыхалась, в ногах появилась усталость, а у верхней лестницы пришлось карабкаться, цепляясь руками за остатки перил; зато вместе со мной вверх поднималось и настроение.
Да и вид не разочаровал. Обласканный рассветом туман казался светящимся, и опоры ЛЭП вставали из него, как сказочные воины. Лёгкие облака летели высоко-высоко, по карандашным наброскам деревьев зима разбросала пушистые снежные шапки, рыцарь стоял среди серебряного снега величественный и бесстрастный, а из сугроба чуть поодаль торчала обтянутая фиолетовым задница.
— …позволил это? Я рождён Луной не просто так.
— Ха! Ну, не притворяйся, что не понимаешь. Конечно, они тебя терпеть не могут!
— Я что-то им сделал? — озадаченно спросил лунный.
Девочка выпрямилась и картинно почесала в затылке. Она была босиком и без шапки, только в тонком мерцающем комбинезоне, скорее подчёркивающем, чем скрывающем; в снегу она копалась голыми руками.
— Дай-ка подумать, — издевательски протянула Меленея и сдула волосы с лица. — Как насчёт того, что ты не умер?
— А должен был?
— Ну, разумеется.
— Я не помню.