Уилла наклоняется ближе и тычет пальцем в мою грудь. Я вздрагиваю, переводя хмурый взгляд от своего тела к её руке. Её знакомая хмурая гримаса вернулась. Когда она снова тычет меня, на сей раз я отпихиваю её ладонь.
— Когда ты планировал признаться, что приходил на мою игру?
Я открываю рот, затем закрываю обратно, поворачиваясь к телефону. «А что такого? Мне просто было интересно, из-за чего вся шумиха».
Её лицо застывает, когда она читает моё сообщение. Подняв свой телефон, она печатает: «И каков вердикт?»
Мои пальцы замирают над клавиатурой. Мне стоит пресечь всё прямо сейчас. Сказать что-нибудь бесцветное и незаинтересованное, непохожее на наши обычные перепалки. Но вместо этого мои пальцы набирают: «Сойдёт».
Улыбка озаряет её профиль прежде, чем она спохватывается. Она быстро печатает, затем убирает телефон, поскольку Эйден начинает лекцию.
Мой телефон вибрирует. «Засранец-лесоруб. Я видела твою клетчатую фланель за три километра. Спасибо, что пришёл».
На протяжении остальной лекции я старательно игнорирую её; наше внимание устремлено вперёд, пока мы старательно записываем то, что объясняет Эйден. Сложно сосредоточиться, думая о звучании её голоса и о том, как прозвучало её имя. Я не раз прикусываю щёку изнутри, щипаю свою кожу. Что угодно, чтобы вернуть себе собранность. Тратить мысли на Уиллу, на наши диалоги и словесные перепалки, уделять ей внимание и одаривать завуалированными комплиментами — это играть с огнём.
Но может быть, в этот раз можно обжечься, ибо оно того стоит.
***
Мои руки дрожат. Я ещё раз перемешиваю фрикадельки, затем бросаю макароны в масло с петрушкой. Моё сердце ухнуло куда-то в живот, колотится там и портит мой аппетит. Мне повезет, если я не блевану в тот же момент, когда Уилла войдёт в двери.
Ужинать и параллельно готовиться к экзамену стало своего рода привычкой. Часто я прихожу сразу после того, как Уилла выходит из душа после тренировки. Она всегда умирает с голода, так что суёт в рот протеиновый батончик, пока соображает что-то на скорую руку. Несколько раз я помогал ей с подготовкой продуктов, но мы при этом так сильно пререкались, что она отправляла меня сервировать стол. Она готовила каждый раз, и на прошлой неделе мамин голос начал читать нотации в моей голове, спрашивая, куда подевался её сын-феминист, и не стыдно ли ему позволять студентке-спортсменке дважды в неделю кормить его ленивую задницу.
Так что в прошлый раз я предложил сам приготовить ужин и встретиться у меня, и Уилла согласилась.
Я нервничаю из-за того, что она придёт в гости. Я нервничаю из-за перспективы принимать у себя женщину и кормить её, чего никогда не случалось. Ибо девочки, с которыми я встречался и приглашал в гости в старших классах, именно этим и были — девочками. Те несколько, с которыми я без обязательств переспал в колледже, от них практически не отличались.
Но Уилла? Уилла — зубодробительная, огнедышащая, поднимающая шумиху женщина.
Это не единственная причина, по которой я напряжён. Пожалуй, даже не главная причина. Я реально трясусь, потому что сделал кое-что то ли глупое, то ли гениальное... я пока не уверен. Я сходил к отоларингологу и скорректировал настройки слухового аппарата. Я отказываюсь носить его на почти полностью оглохшем ухе. Оно до сих пор улавливает лишь резкие звуки, визги с эхом и усиливает ощущение звона. Но настроить слуховой аппарат для более здорового уха оказалось стоящей идеей. Отоларинголог подчеркнул, что это финальное испытание слухового аппарата. После этого мне придётся либо продолжать носить его, либо отказаться совсем.
Мои волосы распущены и, к счастью, склонны спадать как раз на ту сторону, прикрывая правое ухо и надетый на него слуховой аппарат.
Входит Такер, один из моих соседей по комнате.
— Пахнет здорово.
Когда он наклоняется через меня и пытается сунуть палец во фрикадельки, я отпихиваю его руку.
— Иисусе, Рай. Уж поесть мужику нельзя?