Он посмотрел на меня и сказал:
— Я не знаю всех слов, но я спою «Это моя слабость», ага?
И название песни, и застенчивый вид Сэма развеселили нас, и вновь стены затряслись от смеха. Сэм тоже с трудом выдавливал из себя слова песни, слезы бежали по его щекам, и, глядя на него, я подумала, спасибо, Сэм, ты, как никто другой, сделал мой день рождения более веселым.
После того как Дон и Сэм ушли, а несессер остался лежать на буфете, мы, сидя возле огня, стали решать, что делать с подарком.
— Ничего здесь особо не поделаешь, — заявил отец, — если мы хотим обойтись без неприятностей.
— Но я не хочу, чтобы она принимала этот подарок, — проговорила мать.
— И я тоже, — вставила я.
— Отдай назад, — сказал Ронни, которого при мысли о подарке Дона вновь охватил гнев.
Хотя отец и решил оставить все как есть, однако сказал:
— Но учти: это последний его подарок, больше от него ничего не бери.
— Я не буду им пользоваться, — заявила я. — Когда захочет, пусть приходит и забирает.
Но позднее, когда я отнесла несессер в свою комнату и взглянула на него при свете свечи, подумала: «О, если бы я могла пользоваться им». Он был так красив: вот если бы его купил мне отец или мама, или… Сэм. Но у того никогда не было и пенни.
Я легла в постель и, как ни странно, стала думать о Сэме. О Сэме и его приятном голосе. Этим летом он кончил школу и хотел, по возможности, устроиться на какую- нибудь ферму. В нашем районе шансов найти такую работу почти не было, но Сэм как-то сказал матери, что он не против поискать где-нибудь и подальше, хотя, как он добавил, ему будет очень не хватать нас. Сэм был хорошим парнем. Мысли о нем были приятны мне и легки и не бередили душу, как это случалось, если я думала о Доне или даже о нашем Ронни.
Не знаю, как долго я спала, когда вдруг услышала голос Прита.
— Кристина, я хочу поговорить с тобой.
Ронни не приходил в мою комнату по ночам несколько месяцев, и я решила, что он избавился от этого своего глупого желания беседовать со мной в такой неурочный час, но вот опять я слышала его шепот.
— Кристина… Кристина.
— Что такое? — я села, завернувшись в одеяло, и Ронни повторил:
— Я хочу поговорить с тобой, — он протянул руку, но я отпрянула от него. Ночь была совсем светлой, и я видела его лицо — бледное, с темными блестящими глазами.
— Не пользуйся тем подарком, ладно?
— Конечно, не буду, я так и сказала. Зачем ради этого было будить меня?
Сидя на корточках, он наклонился ко мне и проговорил:
— Когда он вот так подмазывается к тебе, я чувствую, что могу убить его. Тебе он не нужен, правда?
— Нет, я уже говорила тебе. И послушай, Ронни, — воскликнула я торопливо, — если отец или мать узнают о том, что ты ходишь сюда по ночам — что-то будет, говорю тебе.
— Почему? — обиженно поинтересовался он.
— Перестань спрашивать почему. Ты понимаешь, что не должен…
— Вообще что в этом плохого? — перебил он. — Я просто хочу поговорить с тобой.
— О чем? — в моем голосе звучало такое же отчаяние, какое я ощущала и внутри.
— О, о многом. Я не могу говорить с кем-то другим, а сейчас могу с тобой. Обо всем — о нас, например, да, о нас, и… и о Боге… о человеке, о мире, дьяволе и плоти.
Я поняла, что последнюю фразу он взял из воскресной Проповеди отца Говарда, но когда он сказал «плоть», его руки потянулись ко мне, а шепот перешел в дрожащий стон.