— Мне все равно, лишь бы мы выжили.
— Не хочу портить тебе удовольствие, но у тебя есть десять секунд, прежде чем твой шанс закончится, — Рен делает паузу. — Семь, шесть, пять…
— Ко мне приставали, когда мне было девять, — выпаливает Наоми, ее губы и подбородок дрожат.
Мой кулак сжимается, не только из-за ее состояния или того, что она играет в игру Рена, но и из-за напоминания о том, через что она прошла.
Она не должна разглашать это из-за больной игры.
Она не должна бередить свою рану и рассказывать гребаному незнакомцу свой самый сокровенный секрет.
— Это не глубокий, мрачный секрет, — говорит Рен.
— Так и есть. Никто об этом не знает, и полицейского отчета не было.
— Твоя мать знала, а также несколько психотерапевтов и мужчина, который приставал к тебе. Это не считается.
— Но…
— У вас есть пять секунд на еще одну попытку. Четыре… три…
— Черт, — бормочет Наоми себе под нос. — Подумай, Наоми, подумай…
— Два…
— Моих родителей убили, — тихо шепчу я.
Глаза Наоми метнулись к моим, темно-карие расширились от тысячи вопросов.
— Твои родители попали в аварию, квотербек, — провокационно спокойный голос Рена заполняет пространство.
— Это была преднамеренная авария. Они убегали от кого-то, и авария была камуфляжем, чтобы скрыть их убийство.
Наоми ахает и прикрывает рот тыльной стороной свободной руки. Я могу сказать, что она хочет спросить меня больше, но она также понимает, что за нами наблюдают.
Ее маленькое тело прижимается ко мне, и ей даже не нужно произносить ни слова. Ее пытливый взгляд говорит обо всем.
Мне жаль, что ты прошел через это.
Я с тобой.
Может быть, если бы я услышал эти слова, когда мне было шесть лет, все было бы иначе.
Может быть, если бы я знал ее тогда, я смог бы жить по-другому.
Может быть, мы бы не оказались здесь, где она прижимает рубашку к моей ране.
— Сэкай, — весело говорит Рен.
Правильно.
Он знает. Этот ублюдок уже знает о моих родителях.
Плохое предчувствие, которое возникло у меня, когда он начал эту игру, снова преследует меня. В этом есть что-то абсолютно гнусное. Но что?
Звук скрежещущего металла заставляет Наоми подпрыгнуть, а меня напрячься. В двери открывается маленькое окошко, и внутрь бросается бутылка воды, а затем, просто так, единственное отверстие захлопывается.
Она хватает мою здоровую руку и кладет ее поверх своей на рану. — Держи крепче. Я сейчас вернусь.
После того, как я беру на себя эту задачу, она вскакивает и спешит за бутылкой воды, а затем возвращается с ней в руке.
Она опускается на колени рядом со мной, открывает бутылку и прикладывает ее к моим губам, надавливая на мою рану, даже когда я не убираю руку.
— Ты сначала выпей, — говорю я.
— Я в порядке. Это ты ранен.
— Но…
— Просто выпей уже, — она прикладывает его к моим губам и помогает мне делать осторожные глотки. Холодная, свежая вода успокаивает мое пересохшее горло.
Я выпиваю почти половину, не осознавая, насколько я обезвожен.
Это плохо.
Такими темпами мне очень скоро станет хуже.
— Пей больше, — настаивает она.
— Ты пей, детка.
— Я в порядке.
— Нет. Твои губы тоже пересохли. Одному богу известно, как долго мы здесь.
Судя по небольшой луже крови рядом с нами, прошло какое-то время. Я напрягаюсь в сторону, морщась, когда изучаю наше окружение.
Я стараюсь не показывать этого, притворяясь, что смотрю на Наоми, пока она пьет.
Но очевиден я или нет, не имеет значения. У этого места нет выхода, кроме металлической двери, которую они даже не открыли, чтобы дать нам воды.