Хлоя пытается — и безуспешно — подавить хихиканье.
С горькой насмешкой, которая пыхтит в хрустящем воздухе, я жестом обвожу пустынный двор.
— Смейся сколько хочешь, но я не шучу. Четверо стражников преследуют нас прямо сейчас — здесь, в садах проклятого замка! Если ты думаешь, что меня когда-нибудь снова выпустят на улицу без целой армии у меня за спиной, то ты, должно быть, все еще под кайфом.
— Я использовала свою сигарету, когда ехала домой…
— Для тебя все это шутка?
— Нет. Это не так. — Ее смех затихает. Между глаз появляется тревожная складка. — Но это первый раз, когда ты действительно открылась мне о своих разочарованиях. Как я могла узнать, что ты так сильно переживаешь? Может, у меня и есть интуиция, но я не читаю мысли. И каждый раз, когда я пыталась поговорить с тобой в течение последнего месяца, ты…
— Что?
— Ты отталкивала меня.
— Это неправда, — настаиваю я, хотя ноющий голос в моей голове думает, что может быть, просто может быть, она права.
— Послушай, Э, я понимаю. Ты прошла через что-то ужасное. Что-то действительно чертовски страшное. У тебя вырвали ковер из-под ног именно тогда, когда ты, наконец, почувствовала, что обрела опору. Я понимаю. — Хлоя пожимает плечами. — Я не навязчивый тип. Я не буду настаивать на том, чтобы быть в твоей жизни, если тебе нужно пространство или время, чтобы переварить то, что произошло на коронации. Я буду здесь, когда ты будешь готова впустить меня обратно. Но… ты не можешь ожидать, что я пойму, что у тебя на уме, если ты никогда не откроешься.
Мой желудок скручивается от чувства вины.
Она делает шаг ближе и берет одну из моих рук в свою.
— Ты жалуешься на то, что ты здесь одна, и нет никого, кроме лошади, для компании. Мне кажется, ты даже не понимаешь, что твоя изоляция навязана тебе самой.
— Я заперта в замке! Королевская стража не разрешает мне покидать территорию! Это не изоляция, Хлоя. Это лишение свободы. В этом нет ничего самонавязанного.
— Я не имею в виду физическую изоляцию. Я имею в виду эмоциональную. — Она вздыхает. — В последний месяц ты держала эту… эту стену вокруг себя. Как будто ты от всех отгораживаешься. И как бы я ни старалась, я не могу прорваться.
— Как скажешь, Хло.
— Вот видишь! Это отношение, как раз то, о чем я говорю. Ты всегда была дерзкой, но сейчас ты…
Мои брови поднимаются.
— Во что бы то ни стало, не останавливайся сейчас.
— Ты язвительная.
— Мне так жаль, я не понимала, что от меня требуется быть постоянной радугой позитива все время, черт возьми! — Я выдергиваю свою руку из ее. — Полагаю, мне нужно вырвать чертову страницу из твоей книги и все время быть под кайфом, чтобы не чувствовать ничего настоящего! Чтобы вообще ничего не чувствовать.
Она вздрагивает, как будто я ударила ее. Я тоже вздрагиваю, ошеломленная словами, которые только что вырвались из моего собственного рта. Чем дольше они витают в воздухе, между нами, тем сильнее мне хочется вырвать их обратно.
Когда ты стала такой сукой по отношению к тем, кто тебе дорог, Эмилия?
— Хлоя, — начинаю я, и мой гнев резко стихает. — Я… Я не хотела…
— Мне тоже бывает одиноко, знаешь ли. — Ее голос более уязвим, чем я когда-либо слышала — лишенный ее типичного легкомыслия. — Возможно, ты не заметила, но у меня тоже не так много союзников в этом месте.
Мои глаза внезапно заслезились.
Проклятье.
Она права. Во всем.
Я была язвительной. Я отталкивала ее. Потому что правда в том, что в ту ночь — ту ужасную ночь, когда Лайнус умирал у меня на руках — что-то сдвинулось внутри меня. Смертельная рана в моем сердце, едва закрывшаяся после смерти моей матери два года назад, снова разверзлась. И после этого мысль о том, чтобы потерять кого-то еще, мысль о том, чтобы пережить такое горе еще раз…
Это было слишком тяжело для размышлений.
Поэтому я закрылась от этой возможности. Я воздвигла вокруг себя стены, достаточно высокие, чтобы держать всех на расстоянии вытянутой руки.