Я не знаю! Мое дыхание надсадное, мое белье мокрое, а соски ноют, превратившись в чувствительные пики. И он все это видит… чувствует.
— Блять! — Отдергивает руку. — Мокрая вся!
Смотрю на него расширенными глазами, глотая ртом воздух. Его глаза опасно вспыхивают. Это пугает, потому что я никогда в жизни не сталкивалась с таким напором и обращением. Он тоже это понимает. Вот что значит этот блеск! Толкнув к себе мою голову, соединяет наши губы и дает мне то, что я просила. Поцелуй. Жестко впивается в мой рот, раздвигая зубы языком. Толкается им глубже, ловя рвущийся навстречу мой глухой полустон.
Это урок?! Наказание?!
Я подчиняюсь. Делаю губы послушными. Заставляю тело стать таким же податливым в этой проклятой хватке. Заставляю себя чувствовать его тело, даже несмотря на то, что он пытается помешать мне это сделать. Его губы сминают мои, от этого я только упрямее подчиняюсь. Несмело касаюсь его языка своим, и тело Градского реагирует вибрацией.
Он тоже стонет. Давление на моих волосах слабеет, и его ладонь накрывает мою щеку. Поцелуй не становится нежнее. Он становится мучительно медленным, вовлекая меня в ураган, от которого я боюсь потерять сознание.
Наше шумное дыхание перебивает даже храп Бени, когда Влад отдергивает голову. Его глаза почернели, в моих висках стучит кровь, на шее испарина, а сердце бьется о его грудь.
— Слезай… — сипло велит Градский.
Выпускает мои волосы, глядя на меня в упор.
Дрожу с головы до ног, выполняя его приказ. Падаю на пассажирское сиденье, чувствуя себя так, будто по моим эмоциям проехался грузовик.
Выхожу из машины и забираю своего пса.
Меня колотит изнутри и снаружи. Мне все тяжелее сдерживать подступающие к глазам слезы, я даже не понимаю их природу.
Почти у самого подъезда до моих ушей долетает агрессивный визг шин отъезжающей машины, но даже тогда я не оборачиваюсь.
Глава 17
— Она играла Брамса… на виолончели… — папа выдерживает паузу перед последними словами, чтобы добиться сенсационного эффекта от этой страницы моей биографии.
Это работает, но только для родителей.
Они смеются, качая головами и бормоча “ Да-да. Брамса на виолончели… ”
У меня ощущение, что кроме них двоих в этом ужине больше никто не участвует. Мой брат открывает рот только для того, чтобы проглотить еду или промычать что-нибудь односложное, а моя подруга даже этого не делает, будто перед походом в ресторан она поужинала, хотя на ней цветное коктейльное платье и очень вечерний макияж. Это говорит о том, что она знала, куда собирается.
Сама я… сама я тоже не здесь…
Это мой день, но в моей голове слишком тесно, а в сердце тревожно, чтобы почувствовать это по-настоящему. Даже несмотря на то, что вокруг нас прекрасный летний вечер и веранда, с которой открывается вид на реку и город, усыпанный вечерними огнями.
— Ты играешь еще и на виолончели? — бормочет Крис.
— Да… — пожимаю плечом.
— Брамса на виолончели, — вносит свое разъяснение Андрей.
Кристина сидит рядом с ним, и он поворачивает к ней лицо, давая это уточнение.
Акустика и шумоизоляция нашей квартиры позволяла творить много всякой чертовщины в детстве, как и моя бесконтрольная тяга к музыкальным инструментам.
Оторвав глаза от тарелки, Крис смотрит на него и спрашивает:
— Кто такой Брамс?
Я не виню ее за этот вопрос, Кристина имеет дело с классической музыкой только в качестве гостьи на моих выступлениях, зато знает всех народных рэперов поименно.
Андрей полощет вином рот, проглатывает и поясняет:
— Брамс — немецкий композитор и пианист.
— Разве на виолончели играют… фортепианные партии? — спрашивает подруга.
Пожав плечами, Андрей смотрит на свой бокал:
— Нет ничего невозможного, как оказалось.
— Я бы поспорила…
— Это называется эксперимент, — говорю я. — Давайте не будем спорить и ссориться. У меня день рождения.
— Тебе не понравилась виолончель? — интересуется Крис, быстро съезжая с темы и отворачиваясь от моего брата.