— Так ты ревнуешь своего парня к Эвелине?
Вопрос Константинидиса вывел меня из мира сладких грёз, в которые я старательно погружала разум, чтобы заглушить усиливавшуюся боль.
— Понимаю, — продолжал он. — Перед ней трудно устоять!
— Кому? — не выдержала я. — Поклоннику творчества Мэри Шелли?
— Почему Мэри Шелли? — миллиардер был явно озадачен.
— Она ведь написала о собранном из кусочков монстре.
— Чудовище Франкенштейна? И при чём здесь Эвелина?
— При том, что Тео боится её «кусочков»! — отрезала я.
— В смысле, испытывает робость?
— В смысле, испытывает опасение быть растерзанным пылесосом, который у неё вместо губ, или раздавленным футбольными мячами, которые она называет грудью! — боль постепенно становилась невыносимой, и я перестала выбирать выражения.
— Да как ты... — Константинидис шумно засопел. — Почему ты всё время говоришь про неё гадости?!
— С чего вы взяли, что это гадости? Вам же такое нравится!
Пауза. Затянувшаяся. Только сопение и шорканье подошв по камням. Я уже снова начала погружаться в мой личный обезболивающий «наркотик» — думать о Тео, как вдруг...
— Ну, не то, чтобы сильно нравилось...
— Если не нравится, зачем вам такое? То есть, она?
Хотя, если разобраться, зачем это мне?! Ну женится он на любвеобильной пластиковой «прелестнице», которую будет делить с половиной острова — мне-то что? Но Константинидис совсем не понял моего намёка.
— То есть как: зачем? Я люблю её. И это ведь — её тело. Если она так хочет, не буду же я ей запрещать!
— Ну, главное, чтоб верной была, правда? — снова не сдержалась я.
Может, не только болевой шок, но всё же и головой стукнулась? Иначе с чего меня так разбирает? Однако Константинидис вдруг замедлил шаг.
— Ты сейчас о чём? Что-то о ней знаешь?
— А вы что-то подозреваете?
— Нет, конечно! — отрезал он как-то слишком поспешно. — И от тебя таких намёков не потерплю! И на парня она твоего не смотрела! Там и смотреть не на что!
— Вам, может, и не на что. А женщины мимо такого не проходят — хотя бы ваша Эвелина.
— Перестань это повторять! — разозлился Константинидис и тут же предположил:
— Может, у него скверный характер. Или он плох в постели. Или чавкает во время еды и сморкается в грязные носки!
Не удержавшись, я прыснула от смеха, чем, кажется, удивила миллиардера — судя по всему, он говорил обо всём вышеперечисленном серьёзно.
— А у Эвелины характер золотой?
— Ну, не то чтобы... — Константинидис замялся. — У кого он золотой? А ей пришлось немало вынести в юности. Родители о ней не заботились, воспитывал дядя — один из партнёров моего отца. Она попала к нему лет в тринадцать и с тех пор находится под его опекой. Мои родители тоже не слишком мной интересовались, это нас с Эвелиной сблизило... Почему всё это тебе рассказываю?
— Больше не с кем поделиться? — предположила я.
Он буркнул что-то себе под нос, и наступило благословенное молчание. Но ненадолго... Константинидис покосился на меня раз, другой и вдруг, будто смущаясь, спросил:
— Ты ведь русская? — и, отвечая на мой удивлённый взгляд, пояснил:
— Я определил по акценту — у моей матери такой же. Она из Москвы, познакомилась с отцом, когда отдыхала на Санторини. А ты откуда? — последний вопрос задал по-русски, хотя и с сильным акцентом.
— Вы... полны неожиданностей, кирье Константинидис, — тоже по-русски ответила я. — Из Краснодара, это на юге, недалеко от...
— Я знаю, где Краснодар! — он вроде бы даже обиделся. — Может, уже и имя своё скажешь? И не говори снова «какая разница»!
— Все здесь называют меня Клио, — сдалась я.
— Как музу истории? А твоё настоящее имя... — но вдруг перебил сам себя:
— Ты это чувствуешь? Запах моря, или мне мерещится?! — и, притиснув меня к себе крепче, ускорился. Я тоже запрыгала быстрее и принюхалась.
— Кажется, вы правы... и я чувствую.