Салка сидит у окна гостиной и рисует пальцем по пыли на подоконнике. Я вздыхаю и беру тряпку, чтобы пройтись ею в гостиной — в очередной раз.
— Мне хотится на улицу поиграть, — просится Салка.
— Хочется, — поправляю я. — Ты же знаешь, что нельзя. Там воздух такой грязный, для астматиков это вредно. У тебя легкие уязвимые.
Она недовольно смотрит на меня из-под копны темных волос, нижняя губа выгибается подковкой:
— Моим легким скучно.
— Хочешь кого-нибудь пригласить к себе поиграть? Позвони Мауни. Или Хюльде.
— Нет. Извержения — это скучно!
Меня передергивает, как будто она меня пнула.
— Сердце мое, почему ты так говоришь?
— От них все становится такое черное и некрасивое, — пристыженно бормочет она. — И ни выйти поиграть, ничего.
Я сажусь на пол рядом с ней и глажу ее по волосам.
— Знаешь, может, с извержениями и трудновато жить, пока они идут, но без них нас бы здесь не было. Все на Земле возникло благодаря деятельности вулканов. Они давным-давно создали сушу, а Исландия до сих пор продолжает ими создаваться. И мы здесь благодаря им, наши дома и улицы, все-все сделано из материалов и веществ, оставшихся от древних извержений. И даже сама атмосфера вокруг Земли, без которой жизни бы не было.
Она водит пальцем по подоконнику и разглядывает черную пыль на его кончике.
— Мама, а это из того подводного вулкана?
— Да, это пепел извержения Кедлингарбаус.
— Значит, оно пришло к нам прямо в гостиную?
— Можно сказать и так.
— Но оно же все портит!
— Пока вулканы извергаются, они вообще много чего портят, но извержения также создают новую землю, новые страны. И уничтожают, и творят новое. Поэтому они мне так интересны.
— Но, мамочка, ты-то у нас немного странная, — произносит Салка, и мы обе разражаемся смехом. Она видит возможность для маневра: — Мама, а почему мне нельзя кошку? С ней мне не было бы так скучно.
— Слушай, милочка, — говорю я, ероша ей волосы, — не начинай. У тебя же аллергия, забыла? Пойдем лучше печенье печь.
Она сияет от счастья, а мне становится стыдно, что с тех пор, как началось извержение, я совсем забросила ее. Даю ей разбивать яйца, взвешивать сахар и отмерять масло, сама растапливаю шоколад и слежу за миксером и духовкой, и мы совсем забываемся за выпечкой, пока не приходит муж и не протягивает мой телефон.
— Гудрун Ольга. Твоя мама, — добавляет он, словно мне нужно напоминать, кто это.
Я беру телефон и выхожу из кухни; не припомню, чтобы она мне когда-нибудь звонила; ее хриплый голос — чужой, низкий, запинающийся; даю ей выговориться.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я, точно недоумок. Она фыркает. — Хочешь, приеду?
— Нет-нет, не надо. До выходных ничего не произойдет, просто врач вчера позвонил и поставил меня в известность. Не стоит впадать в истерику.
— Ну, если что-нибудь понадобится, дай знать. И я мигом приеду.
Я отключаю связь и опускаюсь на первый попавшийся стул.
— Что стряслось? — спрашивает муж.
— У нее рак, — отвечаю я. — В легких и, насколько я поняла, везде. Она говорит, что ей недолго осталось.
— А ты к ней поедешь?