Мы с папой сидели за кухонным столом у нас дома, под окном с клетчатыми занавесками, и ели рубленый бифштекс с глазированным луком и яичницей — одно из папиных фирменных блюд. Он сосредоточенно смотрел в свою тарелку и собирал на вилку горошины, будто они были словами, которые он подбирал, чтобы ответить на мой вопрос.
— Люди разные, — сказал он чуть погодя. — Твоя мама — необычный человек.
Я немного подумала над его ответом.
— Из-за этого она не хочет с нами жить?
— Возможно, — ответил он. — И из-за этого. Но и мы с ней жить не можем. Ей нужно быть одной.
У меня были фотографии, на которых мы втроем, а она держит на руках меня новорожденную, и мы все вместе на моих крестинах. Папа уже начал седеть, она напоминает его дочь: большеглазая, тощая, словно юная конфирмантка, волосы длинные, темные. Этот снимок сделан в нашей с папой гостиной на фоне больших книжных шкафов, я глазею на потолок с незамутненным выражением лица, крестильная рубаха свисает до полу.
— А ведь когда-то она жила здесь, да?
— Да, когда ты только родилась. А потом не заладилось. Она заболела.
— Но если она заболела, разве мы не должны были за ней ухаживать? Разве ее нельзя было вылечить?
— Карапузик, это не такая болезнь.
Папа вздохнул, отложил вилку и нож, сжал руки под подбородком и стал смотреть сквозь меня в окно. На нем был его оранжевый фартук, рукава после готовки закатаны; мне показалось, что вид у него усталый.
— Понимаешь, ей всегда ужасно сложно жить. У нее были нереальные представления о вещах, и она пребывала где-то в мире грез. Стихи да романы — ни для чего другого там места не было. В конце концов она начала путать воображение и реальность. Она… она заблудилась, а назад дороги не нашла.
Он снял свои большие очки. Протер их углом фартука, близоруко прищурился, глядя в окно.
— Твоя мама неплохая, — сказал он. — Она делала, что могла. Но не смогла жить с нами — не справилась. Так что лучше, если ты останешься у меня.
Он сделал большой глоток молока из стакана и снова принялся за еду, давая понять, что тема закрыта; но я еще не обо всем высказалась.
— А если не плохая, почему же она такая?
— Какая?
— Почему она не хочет быть моей мамой?
Мой голос задрожал, и папа поднял глаза. Затем он протянул свою большую руку через стол и взял в нее мою.
— Знаешь, по-моему, она ничего так сильно не желала, как быть твоей мамой. Честно старалась, только у нее не получилось. И она в этом не виновата. Не злись на нее, это неразумно. Мы должны быть ей благодарны.
— Благодарны? За что?
— Она родила тебя в этот мир, подарила тебя мне.