— Если ты застрелишь меня, у нас будет меньше охраны для Кирилла. Мы оба знаем, что нам нужна любая помощь, которую мы можем получить в этих чрезвычайных обстоятельствах, так почему бы нам не заключить перемирие?
— К чёрту это. Как ты мог допустить, чтобы это произошло? Кстати, потрудись объяснить, почему его подстрелили прямо у тебя на глазах?
Я поджимаю губы. Если Виктор узнает правду, удар будет наименьшей из моих проблем. Он убьёт меня, не задумываясь дважды.
И я не могу просто умереть, не убедившись, что Кирилл дома в целости и сохранности.
Конечно, он может убить меня, как только очнётся. Но пока он жив, я готова встретить его гнев и все остальное.
Я вытираю уголок губы тыльной стороной ладони.
— Сейчас это не важно. Если мы не вытащим его отсюда в ближайшее время, он окажется в смертельной опасности.
— Разве ты не слышал, что сказал доктор? Мы не можем забрать его из отделения интенсивной терапии, пока он не очнётся.
Я знаю это, и понимаю. Но на данный момент угроза нападения со стороны моего дяди неминуема. Я не могу навредить единственному отцу, который у меня остался, или косвенно причинить вред Майку и даже бабушке.
Она могла бы отречься от меня, но они трое – это все, что у меня осталось.
Но в то же время я не могу позволить кому-либо причинить вред Кириллу, об этом не может быть и речи.
— Что там случилось, Липовский? — настаивает Виктор.
— Он скажет тебе, когда проснётся.
— Полная херня, — он хватает меня за плечо и трясёт так, будто пытается вытрясти из меня правду. — Что с тобой происходит, маленький засранец? Ты всегда бродишь вокруг него и держишься рядом, несмотря на свои никудышные способности. Может быть, ты ему чем-то угрожаешь? Зачем ему ставить на тебя трекеры и следовать за тобой в одиночку в чёртову глушь?
Он… поставил на меня трекеры? Во множественном числе?
Теперь вполне логично, что он мог так легко отследить меня. Честно говоря, я думала, что единственный маячок, который он мог бы на меня нацепить, это тот, что на моем телефоне, но, конечно, он всегда на шаг впереди. Должно быть, он засунул один мне в куртку, когда целовал меня или что-то в этом роде.
Боже, мне хочется громко кричать, при мысли о том, что я могла бы предотвратить весь этот кошмар, просто проверив свои вещи.
— Ответь мне, — Виктор снова трясёт меня.
Я высвобождаюсь из его грубой хватки и поднимаю подбородок.
— Я сказал тебе спросить его, когда он проснётся. Наша главная задача, вытащить его отсюда, пока на нас снова не напали.
—Послушай меня, Липовский...
— Нет, это ты послушай меня, Виктор! Я знаю, что ты подозрителен и хочешь выяснить, что произошло, но я говорю тебе, что сейчас не время. Нам нужно направить свою энергию на то, чтобы увести его отсюда, и только когда он будет в безопасности, мы сможем поговорить об этом.
Он тянет ко мне руку с раскрытой ладонью, но прежде чем он успевает ударить меня головой о ближайшую поверхность, из-за угла выглядывает медсестра.
Улыбка на её лице исчезает, когда она видит напряжение между нами, но она все равно говорит:
— Пациент только что проснулся.
У меня сводит живот, и меня снова охватывает острая потребность заплакать, но мне удаётся обуздать эти эмоции, когда я сокращаю расстояние между нами и на одном дыхании выговариваю:
— Он в полном сознании? Есть ли какие-либо побочные эффекты? Он что-нибудь говорил? Может ли он дышать без аппаратов? Упоминал ли доктор что-нибудь о возможности перелёта? Могут ли быть осложнения из-за давления в самолёте?
Она одаривает меня доброй улыбкой.
— Вы можете задать доктору все эти вопросы.
Мы с Виктором практически бегом добираемся до палаты, в которой находится Кирилл. Телохранители, вероятно наёмные, судя по их отчуждённой позе, стоят у двери.
Сквозь стекло я вижу, как доктор и другая медсестра вводят что-то в капельницу Кирилла.
Его глаза открыты, но они отрешённые и выглядят почти мёртвыми. Их насыщенный синий цвет теперь тусклый и размытый, как бесконечный снег русской зимы – безжизненный и бесцельный.
Бессердечный и.. жестокий.
Моё сердце разрывается на части, пока я продолжаю смотреть на него, но в то же время я не могу контролировать эйфорию, которую испытываю от осознания того, что он жив. Мне все равно, что происходит, пока он продолжает дышать.