— Никакие это не приколы, — огрызаюсь я.
— Тогда что же это?
Его брови изгибаются дугой, когда он запихивает в рот половину куриной ножки.
— Я не хочу участвовать в убийстве животных только ради временного удовольствия. Это эгоистично.
Он снова хихикает, выразительно чмокает губами и стонет, когда откусывает следующий кусочек.
Закатывая глаза, я возвращаюсь к бумаге и сосредотачиваюсь на словах, поднося ручку к уголку рта и покусывая твердый пластик. Отвращение подползает к моему горлу, когда я развожу чернила и провожу резкие линии по буквам, пока моя рука не начинает болеть от давления, и всё, что я написала, оказывается зачеркнутым и ненужным.
Абсолютное дерьмо.
— Ням, что так вкусно пахнет?
Голос Дороти воцарает в воздухе. Легкий и воздушный, он режет мне уши, как и каждый раз, когда она говорит. Я смотрю вверх сквозь ресницы, следя за ней, пока она заходит на кухню, и широко улыбаюсь, когда она встает рядом с Зиком.
— Это плоть животного.
Зик подмигивает мне.
Я скалюсь.
Она хихикает.
— Звучит аппетитно.
— Правда? Твоя сестра считает меня отвратительным за то, что я ем это.
— Мне нет дела до того, что ты делаешь со своей жизнью, Иезекииль.
Я захлопываю блокнот, подтянув его к груди.
— Ну, Эви не очень известна своим хорошим вкусом, — говорит Дороти, бросая на меня взгляд. — Без обид.
Я сужаю глаза, рассматривая её идеально отглаженный брючный костюм в голубую клетку и ярко-красные губы. Она всегда собрана, но сегодня она выглядит немного экстра собранной, и хотя отсутствие её в доме — это благословение, мне также не нравится мысль о том, что она может выйти в город и светить своим лицом повсюду на публике.
Она либо не понимает, что постоянно подвергает нас риску, либо ей просто всё равно, а наш отец любит её слишком сильно, чтобы приструнить, позволяя своему чувству вины за Нессу перетекать в его привязанность к Дороти, пока она без труда вживается в роль «папиной любимицы».
Но меня это вполне устраивает. Я не хочу быть ничьей любимицей. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
— Ты готова идти? — спрашивает её Зик.
— Да, — отвечает она. — Папа уже рассказал мне всё.
Я наклоняю голову, любопытство плетет паутину в моей груди. Я никогда не видела, чтобы Зик и Дороти куда-то ходили вместе, а тем более выполняли поручение нашего отца.
— Куда вы идёте?
Лишь на секунду замешательство омрачает черты лица Дороти, брови втягиваются внутрь, а глаза двигаются туда-сюда, словно мой вопрос раскрывает невидимую головоломку, которую ей нужно собрать. Но это всё длится лишь мгновение. Так же быстро, как появился этот взгляд, он исчезает, её глаза проясняются, а по лицу расплывается улыбка.
— Зик хочет ввести в дела какого-то парня. Папа попросил меня пойти с ним и убедиться, что он нам подходит.
Плечи Зика напряглись.
— Я бы знал, если бы он был недостоин. Думаешь, я лгу? Да иди ты отсюда с этим дерьмом.
Она смеется.
— Я ничего не думаю, Зик, просто говорю то, что сказал папа, — она качает головой, снова глядя на меня. — Разве он тебе не рассказывал?
У меня щемит в груди от ее слов, потому что нет, он мне не говорил. И хотя мне не нужно знать всё, что происходит, всё равно неприятно, когда он держит меня на заднем плане, слепой от бездействия и связанный кровью.
Особенно когда он говорит мне наедине, как я важна.
Но я понимаю, почему он этого не сделал. Я бы не согласилась сейчас вводить кого-либо нового. Не сейчас, когда кажется, что нас атакует невидимый враг со всех сторон. Между Кантанелли из Чикаго, заключающими тайные сделки с мэром нашего города, и идиотами-наркоторговцами, которые думают, что это хорошая идея — нажиться на верхушке, сейчас не лучшее время.
Глаза Зика переходят на меня.
— Он не сказал тебе, потому что рассказывать нечего. По крайней мере, пока.
Я киваю, мои пальцы играют с краями тетрадного листа.
Он встает, разминая шею.
— Я пойду заведу машину. Выезжаем через пять минут.
Дороти улыбается ему, её глаза следят за тем, как он проходит через арочный коридор и исчезает, прежде чем она поворачивается ко мне лицом.