Этой ночью, когда белый дым повалил над Сикстинской капеллой, пришел конец безмятежности, в которой жили Лукреция, Джоффре, Хуан да и сам Чезаре. Нынче все изменится. Все уже изменилось.
Пред ними открылись ворота несметных богатств и безграничных возможностей, но злые собаки уже сбивались в стаи вокруг их дома, а ядовитые змеи сплетались в клубки вокруг их семьи. Если все дни конклава Чезаре испытывал лишь неясную тревогу о будущем, то теперь неправдоподобность их нового положения внушала ему истинный ужас.
Не желает он больше прятаться под рясами епископа! Никто не посмеет причинить вред их семье, никто не посмеет тронуть Лукрецию или Ваноццу. Все, что Чезаре нужно, это оружие и армия. Тогда он сможет показать этим зазнавшимся итальянцам, чего стоят Борджиа. И прямо сейчас он отправится в Ватикан и потребует исповеди у святого отца, но не для того, чтобы раскаяться в грехах. Нет, Чезаре слабо верил в прощение. Он лишь хотел дать отцу понять, что способен на куда большее, чем молитвы.
На церемонии Habemus Papam отец, наряженный в новую белоснежную сутану, вышел к народу на центральную лоджию собора Святого Петра и властно раскинув руки по обе стороны.
Преисполненный достоинства и могущества, он дал свое первое приветствие горожанам. Отец воистину вызывал благоговение у всех присутствующих на площади. Даже Чезаре довелось преклонить колено, хотя душу его терзали самые отчаянные противоречия.
Все происходящее казалось невообразимым: и громогласный голос отца, летящий над площадью Святого Петра, и люди, в божественном трепете поднявшие глаза к новоявленному понтифику, и дрожь, что пробирала молодого Борджиа при мыслях об угрозах, нависших над семьей.
- Я хочу исповедаться, святой отец, – в диковину было звать отца святым, но Чезаре продолжил: - Ибо я согрешил.
В глухой тишине собственные слова отчего-то ошеломили, хотя ему частенько приходилось бывать на исповеди в роли кающегося, как того и требовал сан.
Церковникам положено не только принимать покаяния грешников, но и регулярно открывать душу своему духовнику. Исповедь давно стала докучливой обязанностью для молодого Борджиа и уже не вызывала ничего кроме тоски. Но сегодня все было иначе. Сейчас каждая струна его души была натянута до предела.
- Каков твой грех, сын мой? – бесстрастно спросил отец.
Сквозь решетчатую перегородку проступал его горделивый профиль. Святой отец. Подумать только, его папа, самый приземленный из всех людей, сибарит и сластолюбец, и нынче - Его Святейшество. Самое время оробеть, но Чезаре не для того заявился сюда, чтобы предаваться восхищению и малодушию. Он, как никто другой, знал цену этому возвышению, и, собрав всю решительность в кулак, сын вновь заговорил:
- Я развратил свою душу. Я пообещал кардиналам земли, замки, приходы, - он на мгновение умолк, разглядывая лицо отца меж прутьев решетки. - Я передал документы во внутренностях запеченной дичи. Все это ради того, чтобы ты стал Папой, – подчеркнул Чезаре.
- И Господь вернет нам всем, – холодно ответил отец, не меняясь в лице. Он неспешно теребил подбородок в размышлениях, в уголке его рта можно было разглядеть ироничную усмешку.
- Но ты должен облегчить мою душу, отец, – возразил Чезаре. - Сможет ли наша семья пережить такой приз? - он горько усмехнулся. - Мы испанцы. Они ненавидят нас.
Сын громко выдохнул. Спокойствие отца раздражало. казалось, тот его слушает вполуха.
- Наши враги приумножатся! – с горячностью воскликнул епископ, теряя самообладание.