Он вновь пожелал прильнуть к ней, вернуться в то мгновение, когда они мирно лежали на подушках. Она позволила. Он лёг на бок, с ней рядом, уложил голову ей на грудь, просунул предплечье под талию и закрыл глаза. Ладонь легла ей на живот — кажется, он сделал это почти неосознанно. Он повернулся лицом к её груди и поцеловал через ткань, прямо над сердцем.
Рука её вернулась ему в волосы, пальцы возобновили свою ленивую игру с локонами, массируя подушечками кожу головы.
Это убаюкало его, и он благополучно уснул у неё на груди.
*
В последующие недели в их распорядке дня совершенно ничего не поменялось. Всё было как всегда. Однажды после ужина она готовилась принять ванну. Хотелось погрузиться в горячую воду, скользнуть под её гладь и просто забыть обо всём хотя бы на время. Сделать передышку от этого безумия. От ванны поднимались завихрения пара, и она опустила руку под отражение комнаты в ней — проверить, насколько тепла вода.
Вдруг ни с того ни с сего на неё накатила волна дурноты. Галадриэль поднялась с табурета рядом с ванной и положила руку на живот.
И в мгновение ока рухнула на колени, исторгая из себя съеденное за ужином.
Началось с губ, а затем всё её тело яростно затряслось. Она оторопело уставилась на беспорядок на полу перед собой, и тут её наконец осенило. Годы. Потребовались годы, но в конце концов это всё-таки случилось. Сперва она испытала радость, чистое ликование, а затем пришёл страх, который тотчас же сменился всепоглощающим отчаянием. Теперь, когда дело было сделано, она всем своим существом осознала, как же она этого не хочет. Она поднялась, кое-как вышла из умывальной, и тут её вновь затошнило и заставило ещё раз схватиться за живот.
Ноги пронесли её через весь дом, и спустя пару мгновений она уже шарила по ящикам — так шумно, что шум этот эхом понёсся по коридорам. Наконец она остановилась; её глаза зажглись светом, когда взгляд упал на предмет, всё же найденный. Она схватила его — одинокий нож с изящной, увитой лиственным орнаментом рукоятью. Сделанный из чистого серебра.
За поступком не было конкретных мыслей. Она направила клинок на себя, остриём к животу, сжала рукоять. Руки жестоко тряслись.
— Нет!
Она оцепенела от его вскрика, не в силах пошевелиться. Он врезался в неё, одной рукой выхватил нож, другой обнял за талию и притянул к себе. Клинок звонко ударился об пол, и Халбранд отшвырнул его ногой прочь. Она услышала, как тот врезался в стену на другом краю комнаты, а после обе его руки оказались на ней, и он крепко её обнял. Запустил ладонь в волосы на её затылке, погладил, баюкая. Будто сквозь пелену в сознании Галадриэль ощутила, что его колотит дрожью так же, как её.
Перед глазами всё расплывалось, и она ощутила, как он стал успокаивающе гладить её по волосам. Так она поняла, что плачет.
— Тише, — пробормотал он, гладя её по голове, снова и снова. — Я с тобой, Galadriel. — Он произнёс её имя нежно и по-эльфийски. — Nanyë nyérinqua, nîn meleth (Прости меня, любовь моя), — прошептал он потом. — Amin mela lle. Amin mela lle… (Я люблю тебя. Я люблю тебя…)
От сказанного она затряслась сильнее и заплакала пуще прежнего, поднимая руки и вцепляясь в его одежды, яростно сминая ткань в кулаках. Никогда ещё за годы, что провели они вместе в этом зловещем сне, не говорил он ей этих слов. Не то, чтобы она хотела их услышать, потому что чувства были взаимными. И не то, чтобы они могли успокоить её и принести хоть какое-то утешение. Ничего из этого.
— Nanyë nyérinqua, nîn meleth (Прости меня, любовь моя), — повторил Халбранд тихим шёпотом, затем наклонил голову и запечатлел на её лбу долгий поцелуй. — Namárië. Hara máriessë. Amin mela lle. (Приди к благодати. Будь счастлива. Я люблю тебя.)
Галадриэль склонила голову ему на грудь и зарыдала ещё горше.
*
В последующие дни Халбранд обыскал дом снизу доверху и избавился от всех предметов, что Галадриэль могла бы использовать как орудие, чтобы нанести вред себе или ребёнку, которого ждала. Ещё он не спускал с неё глаз, никогда не оставлял одну надолго. Задерживался в дверных проёмах. Настаивал на том, чтобы помогать ей с тем, с чем помощь совершенно не требовалась. Будь то умывание, одевание или подъём и спуск по лестнице — везде и во всём он навязывал ей себя. Всё что угодно — лишь бы она не перенапрягалась. Всё, чтобы предотвратить несчастье, которое могло постигнуть дитя, что носила она под сердцем.