Эти темные глаза смотрят на меня и сияют вызовом. Дерзая, чтобы я что-то с этим сделала.
Я зглатую желчь в горле, не желая опоздать на следующий урок и нуждаясь в свежем воздухе, который не пахнет горячей гвоздикой. Мне не нравиться здесь, быть посреди всего этого.
Я не была девушкой, которую можно было запугать. Мой отец воспитал меня лучше, чем это.
Ты можешь сделать это, Брайар.
Я поднимаю сумку с книгами повыше на плечо, откидываю волосы набок и набираюсь смелости.
С легкостью я перебрасываю ногу через колени Алистера, пытаясь игнорировать желание между моими ногами прямо над его приседанием. Наши взгляды встречаются на долю секунды, его челюсти сжимаются, руки скрещены на груди, вены вздулись.
Истон хватает меня за руку для поддержки, помогая перетянуть другую ногу, прежде чем я встаю рядом с ним на внешнем ряду.
— У меня следующая статистика с Гейнсом, — говорю я ему, уже идя по проходу к двери, чувствуя, как пара черных глаз следит за каждым моим движением.
Я стараюсь не делать этого. Я пытаюсь бороться с той частью себя, которая ищет проблемы. Часть меня, которая скучает по адреналину воровства и блужданий в тенях. Я говорю себе, что теперь я могу быть другой, что мне не обязательно быть таким человеком.
Но это побеждает. Борьба бессмысленна.
Я осторожно поворачиваю голову к верхней части лекционного зала, глядя на неподвижного Алистера. Его глаза не на миг не отрывались от моих, как будто он знал, что я оглянусь на него.
Ухмылка украшает его лицо, когда он поднимает руку, мягко шевеля пальцами в притворном прощании.
Отсюда его глаза не такие темные. Они потрясающего коричневого цвета, и я нахожу почти несправедливым, что у мальчиков, сшитых вместе темной магией и жестокими намерениями, всегда самые красивые глаза.
Я ходил на терапию один раз.
Один раз, один-единственный прием, который длился, может быть, двадцать пять минут, прежде чем психиатры отказались работать со мной дальше.
Мне было двенадцать, на пять дюймов ниже, чем сейчас, и я пытался заколоть своего девятнадцатилетнего брата на кухне во время рождественской вечеринки после того, как сломал ему нос и правый сустав.
Забавно, я мало что помню, кроме того, что мне говорили, и с прекрасным зрением я помню, как сидел на кухонном полу и смотрел, как связанные люди дергают за ниточки, звоня лучшим пластическим хирургам и врачам, которых можно купить за деньги.
Моя мать плакала, держа лицо Дориана в своих руках, в то время как он прижимал к лицу окровавленный носовой платок, отмахиваясь от нее. Они выбежали за дверь, вскоре после этого все ушли, и никто даже не искал меня. Не для наказания. Не для беспокойства. Даже не спросить, зачем я это сделал. Ничего такого. Единственная причина, по которой меня отправили на терапию, заключалась в том, что моя бабушка настояла на этом, чтобы сохранить имя Колдуэлл. Утверждая, что у меня временное взрывное расстройство, что угодно, лишь бы это выглядело лучше.
Все они вальсировали прямо мимо кухни, где я сидел, сжимая свои разбитые костяшки пальцев в руке, наблюдая, как они смотрят сквозь меня, как будто я всего лишь стекло. Что-то, на что можно только смотреть, но не на что. В отличие от Дориана, который был не чем иным, как чистым золотом.
Это был мой первый удар. Мой первый взрыв ярости, который я не смог сдержать. Я физически не мог больше это выдерживать, надо было что-то делать. Я хотел сделать ему больно. Я хотел убить его.