И сейчас Джейме был таким, как тогда. Жадным, одурманенным желанием и голодом по близости с ней. И она подначивала его, шептала ему на ухо: «возьми меня, напомни мне, что я твоя и ничья больше, а ты мой», и он двигался быстрее и жёстче, приподнимался на локте и забирал в кулак её волосы, а она запрокидывала голову и стонала, и скребла ногтями по его спине, и сжимала его член внутри себя. Он дрожал под её руками, наклонялся и целовал её в шею, оставляя следы и этим тоже утверждая свою власть, своё обладание ею — сколько лет они боялись малейших следов на теле, которые могли выдать их. И под этими поцелуями, под его напором, жар заливал её тело, и она вскрикивала, затопленная упоением им, мыслями о нём, его плотью внутри себя, наслаждением, властью над ним, его любовью и всем, чем он был для неё: любовником, братом, мужем, рыцарем, отцом её детей, свидетелем и соучастником всех её грехов.
А потом она взяла его лицо в ладони и заставила смотреть на себя, пока он вздрагивал и кончал, а она шептала: «Я люблю тебя, всегда — только ты. Я убью тебя, если ты не будешь моим». Он застонал громче от её слов, содрогнувшись всем телом, а потом уронил голову ей на плечо и прошептал в ответ: «Я люблю тебя, всегда — только ты. Я всегда буду твоим».
Он хотел её сколько себя помнил, с того момента, как впервые испытал желание. Он ненавидел её мужа за то, что тот смел прикасаться к ней там, где касался её он. Ему было плевать, если она приходила за его любовью, просто чтобы отомстить Роберту после ссоры. Она была горячей, податливой и страстной, и, беря её, он наслаждался не только любовью, но и тем же торжеством, что и она. Она никогда не была такой с Робертом, он это знал. Только ему, Джейме, принадлежал этот жар её тела, эта горячая влага, обволакивавшая его член и стекавшая по её бёдрам, когда она содрогалась под ним, эта сладострастная улыбка, когда она раздвигала губы и позволяла ему протолкнуть член до самого горла, этот жадный язык, слизывавший потом каждую каплю его спермы, но больше всего — её любовь: страстная, отчаянная, жестокая, нежная и бесстрашная. В точности такая же, как и его.
Это был быстрый и грубый секс, а после Джейме был нежным, и Серсея лежала у него на здоровой руке и гладила и целовала искалеченную. Она больше не хотела, чтобы он смущался своего уродства, и он почти привык к нему. А потом она гладила его грудь, его бёдра, ласкала пальцами его член, Джейме постанывал, запрокинув голову, а она хитро улыбалась, заглядывая ему в глаза. Он приподнимался и забирал ладонью её уже набухающую грудь, и целовал её, то сжимая, то ослабляя пальцы, потягивая и сдавливая, прикусывал сосок, и уже Серсея запрокидывала голову и тихо стонала, и сжимала его снова напрягающийся член крепче. И они ещё раз любили друг друга, и теперь Джейме был ласков и нетороплив, и Серсея отвечала ему тем же. Он повторял её имя и смотрел так, будто в мире больше не было никого, ничего, что имело бы значение, и она не могла оторвать взгляда от его лица. Всё, что они не могли сказать друг другу, они выражали этой близостью, и в такие моменты становились одним целым — и самым тяжёлым после было отпускать друг друга, ощущать навалившуюся пустоту, словно часть твоего собственного тела оторвали от тебя.
Но больше им не надо было расставаться, и они засыпали, прижавшись друг к другу, и, проснувшись, Серсея смотрела на брата, ещё спящего, и иногда лицо его было спокойным, а иногда таким скорбным, что она скорее склонялась к нему, гладила по щеке и мягко целовала в губы, и шептала: я здесь, я с тобой. И он улыбался раньше, чем открывал глаза.
Апатия Серсеи прошла, и она стала помогать Джейме сладить с их новой жизнью. Слуг у них не было, и она сама училась прибираться и готовить какую-никакую еду. Это выводило её из себя, но сейчас она выживала и готова была смириться с этим унижением, как Джейме смирялся со своим. Она стала смеяться его шуткам — и однажды утром посмотрела на него и поняла, что счастлива. Очень осторожным, несмелым счастьем. Счастьем одного того, что они живы.
Они не знали, на что надеялись. И когда Серсея в очередной раз сильно разволновалась о том, какое будущее их ждёт, когда закончатся деньги, Джейме впервые предложил написать Тириону.
Сперва Серсея была против.
— Он ненавидит меня, — говорила она. — Это опасно. Он может выдать нас. Письмо может попасть не в те руки. Это безумие. Нет, нет, ты не будешь писать ему, придумай что-то другое.
Джейме на время отступил. Ей нужно было обдумать всё и понять, что вариантов у них практически нет, что бы он ни пытался придумать.
Когда она упомянула те ужасные дни, когда горе поглотило их обоих, Тирион, уже слышавший историю Джейме, хотел было прервать её, но не стал. Она говорила о Джейме больше, чем о себе, и Тирион, слушая её, думал о том, на какую жестокость и на какую любовь способна эта страшная женщина, на какое сострадание. Она не знала его ни к кому, кроме своих детей и своего близнеца. Но к ним её сострадание могло быть безгранично.
Она говорила о том, как Джейме, дав волю своим чувствам вместе с ней, теперь не мог взять их под контроль. Как он впервые по-настоящему оплакивал их детей, как он вспоминал тысячу моментов, о которых забыла сама Серсея, а он помнил, потому что у него их было меньше и он дорожил каждым. И как всё равно он заботился о ней и утешал её, когда ему самому нужно было утешение.
— В конце концов я смогла совладать со своим горем, потому что больше не могла смотреть на его, — сказала она.
Прежняя Серсея сказала бы это с презрением к мужчине, который должен был проявлять только силу ради неё. Но нынешняя Серсея свела брови не в гневе, а в печали, произнося эти слова. Потом села в кресле прямо и отчеканила:
— Мы пережили это вместе, и теперь было время вместе жить дальше, оставив прошлое в прошлом.
Она посмотрела на Тириона, будто ожидая подтверждения, и он кивнул.