С порочной улыбкой Гермиона скользнула руками под юбку, задрав ткань ровно настолько, чтобы дотянуться до того, что ей было нужно, и не показать ему лишнего, и потянула за черное кружево, спуская свои трусики вниз по ногам. Его челюсть отвисла, отображая на обычно суровом лице выражение изумления и шока. А затем в необъяснимом порыве распутства она бросила их, все еще хранящие тепло ее тела, на его колени.
— Черт, — прошипел он, схватив ониксовую ткань и переводя взгляд с трусиков на ее удивленное лицо. — Я думал, что готов к этому. Я ошибался.
— Ты хочешь, чтобы я остановилась? — спросила Гермиона, хихикая, задаваясь вопросом, каково это ему, и сколько прошло бесконечных месяцев с тех пор, как Антонин видел обнаженную женщину.
— Suka blyat’, нет! — пробормотал он, растирая тонкое черное кружево между пальцами. — Если я так умру, это того стоило.
Казалось, Долохов искренне наслаждался ее безостановочным смехом, который Гермиона не смогла сдержать. Когда он продолжил говорить, улыбку на его лице можно было назвать почти милой.
— Под руинами замка Тинтагель в Корнуолле есть пещера, защищенная от посторонних глаз, хотя, если ты знаешь, что именно ищешь, ты сможешь это обнаружить. Насколько я слышал, Рабастан Лестрейндж все еще прячется там. Он… немного одичал, так что будьте осторожны, когда пойдете за ним, — предупредил он.
Гермиона записывала подробности, недоумевая, как Антонин получает эту информацию, несмотря на колоссальные меры безопасности, действующие в Азкабане. Однако решила не заострять на этом внимание, ведь дареному коню в зубы не смотрят. Закончив свои записи, она снова повернулась к нему. Осознав, что логичнее всего теперь снять накрахмаленную белую рубашку, она потянулась к верхней пуговице и, впервые за время этого безумного, наполненного похотью ритуала, почувствовала стеснение.
Это не смогло укрыться от внимательного взгляда Антонина.
— Kroshka, — проговорил он, откладывая трусики и поднимая руку в успокаивающем жесте. — Ты можешь остановить это в любой момент, когда захочешь.
— Это… — запнулась она, презирая дрожь в своем голосе. — Просто это из-за… шрама.
Пьяный, смеющийся голос Рона неожиданно пронесся в ее голове: «Ты похожа на невесту проклятого Франкенштейна».
Антонин провел пальцами по своим шоколадно-каштановым волосам, в жесте, который она восприняла как выражение досады или, возможно, беспокойства, и когда он снова поднял на нее глаза, выглядел так, словно она ударила его, и как будто он чувствовал, что заслужил это.
— Мне… мне так жаль, Гермиона.
Это было не первое извинение Долохова. Она была уверена, что Гарри расценил бы это как очередную слащавую манипуляцию, как лицемерное извинение — «слова без чувств», как писал Шекспир{?}[Это из « Гамлета». Король молится, но в конце концов понимает, что это тщетно, так как искренне не раскаивается в своих грехах: «Слова без чувств никогда не попадают в рай».]. Возможно, это было глупо с ее стороны, но когда Гермиона увидела, как его черты исказились в суровом, но уже знакомом выражении глубокой вины, она действительно поверила, что он говорил искренне.
В их игру включились две серьезные проблемы — их стыд: ее — за внешний вид и его — за совершенные действия.
Гермиона все еще держала руки над верхней перламутровой пуговицей, тщательно обдумывая продолжение.
— Помимо тех, кого ты упомянул, и, конечно же, Яксли, мы все еще ищем Родольфуса Лестрейнджа, Уолдена Макнейра и обоих Кэрроу, — процитировала она список своих поражений, выжженных в ее памяти. — Скольких из них ты можешь помочь мне найти?
— Всех четверых, — пожал плечами Антонин.
Гермиона кивнула, мысленно призывая каждую каплю своей решимости — каждый коготок своей внутренней львицы.
— Тогда я не хочу останавливаться.
Она отошла на шаг от стула, затем неторопливо, размеренно расстегнула рубашку сверху донизу, глядя, как Антонин наклонился вперед, кусая свой кулак. Блядь, почему его реакция так губительно действовала на нее? Она стянула с себя чистый выглаженный хлопок и накинула его на спинку стула. Теперь Гермиона стояла перед ним в юбке в тонкую полоску и удобном телесном лифчике, одна часть ее разума жалела, что она не надела что-то более соблазнительное, но другая нервно гадала, как он отреагирует, увидев красно-фиолетовую дорожку шрама — свое проклятье на ее коже, которое чуть не убило ее.
Антонину, казалось, какое-то время было трудно собраться с мыслями, его зубы все еще впивались в костяшки пальцев. Он смотрел прямо на шрам, выражение его лица было напряженным, но нечитаемым.
— Родольфус, — наконец начал он, и Гермиона схватила парящие в воздухе блокнот и ручку, ее недолгая застенчивость быстро уступила место чувству долга к стоящей перед ней задаче.