Но дышать-то он мог!
Только ни фига не слышал.
Через некоторое время начал возвращаться и слух — тихая и очень далёкая музыка. Что-то струнное и хрипловатая флейта. Никогда раньше Броку не случалось слышать ничего подобного. Музыка была прекрасна.
Но никаких характерных «госпитальных» звуков не было. Ни писка аппаратуры, ни разговоров, ни быстрых шагов за дверью палаты, ни далёких, но всё же различимых сирен машин «скорой помощи». Ничего. Только музыка и лёгкий шелест, словно сквознячок шевелит занавески.
Через некоторое время шелест изменился, стал резче, чаще. Чья-то тёплая рука легла на щёку Брока, и мелодичный переливистый женский голос сказал:
— Надо выпить, воин.
Губ коснулось прохладное и твёрдое, и они сами собой разомкнулись. В рот полилось травянистое, чуть сладковатое, с насыщенным вкусом. Слюна едва ли не брызнула.
Мягкие пальцы поглаживали кадык. Брок послушно глотал микстуру. И всё пытался понять — куда же его занесло? Для рая — слишком много плотского. Хотя бы запах собственного тела. Кстати, душ был не помешал. И кого бы и как спросить, почему от него не воняет палёным и всякими смрадными мазями от ожогов? А для ада слишком хорошо и слишком много нежности.
Брок не привык к ней. В его поганой жизни сына механика-алкаша и забитой домохозяйки ей если и было место, то настолько давно, что он уже ничегошеньки не помнил. Брок привык быть жёстким до жестокости, упрямым до упёртости, бить так, чтобы не вставали, стрелять так, чтобы не поднимались, не терпел беспомощности и был, в сущности, преизрядным мудаком. В его картине мира нежные, слабые, хрупкие, чувствительные просто не выживали. А он хотел выживать.
Брок любил жизнь всем своим давно очерствевшим сердцем, и плевать, что без взаимности, плевать, что любые блага ему приходилось выгрызать, иногда в буквальном смысле. Плевать, что в силу устройства мозгов он видел хорошо если десятую часть всех красот и чудес, которыми изобиловала жизнь.
А сейчас его окунули в ту самую нежность, в которую он даже и не верил. И это оказалось безопасно. Он был слаб и беспомощен, не мог двигаться, не видел и еле слышал, но о нём заботились, его лечили, ему было не больно…
Это-то и пугало. За такие немыслимые блага — кто и чего с него запросит?
Слух становился всё острее, и вскоре Брок уже мог различить тихие шаги, шелест одежды, тихое позвякивание и постукиванье.
Запахи яблоневого цвета, мёда и травы никуда не уходили. По-прежнему не получалось шевельнуться. Даже поднять веки.
И очень странно было, что не хотелось ни в сортир, ни пожрать. Потому что Брока не кормили, лишь часто поили микстурами.
Он уже понял, что не в госпитале. Но где? Здесь не было большинства привычных ему звуков: мобильников, телевизоров, радио, да хоть не слышимого большинством людей, но неизбежного гула электричества в проводке! Что за странное место?
И когда Брок наконец смог открыть глаза, высокий потолок над ним оказался не белым. Он был золотым. Металлическим. Ну ладно, может, это было и не золото, но однозначно какой-то жёлтый, отполированный до зеркальной гладкости металл. И в этом золотом зеркале отражался Брок Рамлоу — совсем небольшой. Уж очень высоко оказался потолок.
Он лежал навзничь на кровати размером с обычную больничную койку, и вся постель была золотисто-палевой. Брок на пробу попытался пошевелить пальцами и ощутил не привычную шероховатость хлопка, а шелковистость. Словно кому-то вздумалось застелить госпитальную койку натуральным шёлком.
Хотя это ведь и не госпиталь.
Вертеть головой пока не получалось, но в потолке отражалось многое — узорчатый пол, похоже, из камня; какие-то столики, скамьи, кресла; кремовые занавеси на высоких стрельчатых окнах, которые шевелились от лёгкого сквозняка.
Поняв, что больше ничего интересного не увидит, Брок перестал коситься и уставился на своё отражение — с ввалившимися заросшими щеками, непривычно тонкой шеей и выступающими даже из-под одеяла ключицами, с отросшими чёрными волосами, разметавшимися по подушке.